– Явились, пропадущие! – Он обнял Бориса, потом Михаила. – Ну, рассказывайте, где вас носило! Военную тайну раскрывать не обязательно, но, может, вы нам хоть как-то намекнете, куда нас теперь забросят.

– Пошли в столовую, – махнул рукой Шелестов. – Виктор, ты лучше сходи повара приведи, пусть разогреет ребятам ужин.

Через пятнадцать минут они вчетвером сидели в пустом зале, где когда-то было шумно от гомона детворы. Даже на стенах кое-где еще остались плакаты и кумачовые транспаранты, призывавшие пионеров быть достойными продолжателями дела старших товарищей. Коган накинулся на гречневую кашу с мясом так, будто не ел неделю. Сосновский только задумчиво крошил хлеб и ковырял в тарелке ложкой. Максим заметил, что у Михаила какое-то странное выражение лица. Мечтательное.

– Да хрен его знает, куда нас забросят, – прожевывая пищу и запивая кашу холодным компотом, заявил Коган. – Я по большей части разбирался и консультировал по старым уголовным делам бандитов, осужденных за попытки захвата власти в ряде уездов в двадцатые годы. Появился у них кое-какой выход на Запад по этим делам, вот и привлекли меня, чтобы вспомнил, посоветовал. Я и подсказал, кто из бывших что конкретно собой представлял.

– А ты, Миша? – Шелестов посмотрел на Сосновского.

– Я? – Михаил неопределенно пожал плечами: – Я по своим старым делам помогал. Тем делам, которыми занимался в Германии, когда работал там по дипломатической линии. Кое-кто из известных немецких разведчиков объявился на горизонте. Руководство собирает максимум сведений об их связях на политическом уровне. Кто и где работал, где имел агентуру, кого вербовал, где пользовался влиянием, с кем спал, кому взятки давал.

– М-да, – покачал Шелестов головой. – Ладно, хватит гадать на кофейной гуще. Завтра все узнаем у Платова.

Сосновский умел рассуждать об истинной женской красоте. Он делал это очень красиво и как-то со вкусом. За несколько лет, что они проработали вместе, Шелестов сумел понять эту особенность члена своей группы. Михаил, проработавший до войны несколько лет в Германии в загранразведке под прикрытием дипломатического паспорта, выработал привычку скрывать свое настроение, свои насущные размышления такими вот абстрактными разговорами, которые в русском языке называются трепом. И роль трепача и бабника Сосновский играл умело. И «трепался» он профессионально. У него существовал даже набор шаблонов для разных собеседников, для людей с разными наклонностями. Но вот как он умудрялся одновременно рассуждать о женщинах и думать о своем, совершенно о другом, оставалось для Шелестова загадкой.

– Женщина для нас лишь инструмент своих желаний, – ведя машину, говорил Сосновский. – Мы ищем в женщине то, чего нам в данный момент не хватает, олицетворяем ее со своими потребностями. Хочется в данный момент ласки, и мы ищем ласковую и нежную. Хочется горы свернуть, вынь да положь нам подругу с характером, деятельную натуру, с которой хоть в разведку, хоть на Эверест. Хочется разнузданных интимных отношений и…

– Тебе хочется разнузданных интимных отношений? – осведомился Шелестов, сидевший рядом на переднем сиденье.

– Это я для примера, – быстро отозвался Сосновский. – О крайностях мужских желаний говорю.

Он свернул к вокзалу и сбавил скорость. Сидевший на заднем сиденье Коган хмыкнул и тихо прокомментировал:

– Бабник.

– Не-ет, – возразил Сосновский и покрутил в воздухе пальцем. – Я не согласен с такой формулировкой. При чем тут бабник? Как-то однобоко вы судите обо мне, товарищ Коган. Я не бабник, я – жизнелюб. Я прежде всего люблю жизнь. А как можно любить жизнь, не любя женщин? Они ведь часть нашей жизни, значительная часть, можно сказать, что половина ее.

Сосновский неожиданно замолчал и еще больше сбавил скорость. У входа в вокзал остановилась машина, из которой вышла женщина. К ней сразу подбежал постовой милиционер, отдал честь и сделал приглашающий жест рукой. Важная персона эта дамочка. Но не это насторожило Михаила, не это привлекло его внимание. Он увидел, как рядом остановилась еще одна машина. Открылась дверь, из второй машины высунулась рука с пистолетом, и раздалось три выстрела. Женщина упала, милиционер выхватил из кобуры «наган», но машина уже рванула с места. И тут Сосновский резко повернул руль.

От резкого удара смялось переднее крыло «эмки», заскрежетал металл. Но машина, которую протаранил Сосновский, от удара отскочила к бордюру и замерла с заглохшим двигателем, прижатая к бордюрному камню. Шелестов толкнул дверь и, доставая пистолет, выбрался из машины. Водитель покореженной машины выскочил и бросился бежать, с другой стороны машины появилась женщина с пистолетом. Хлестко ударили пистолетные выстрелы. Водитель упал, а к нему уже подбегал постовой милиционер. Шелестов бросился за женщиной.

Что-то произошло важное. Чтобы в Москве, при военном положении столицы, и вдруг вот такое убийство. Явно это не бандиты и не грабители. Максим собрался было выстрелить в воздух и крикнуть женщине, чтобы она остановилась и бросила оружие, но та вдруг на бегу, почти не оборачиваясь, дважды выстрелила в его сторону. Одна из пуль пролетела так близко от головы Шелестова, что он невольно отскочил в сторону. Стрелять! На поражение! Остановившись и переведя дыхание, Шелестов поднял пистолет и прицелился. Черт, прохожие! Максим замешкался, и это спасло ему жизнь. Он успел заметить боковым зрением, что сбоку на него надвигается что-то черное.

Машина едва не сбила его с ног. Шелестов упал и откатился в сторону, больно ударившись локтем. А женщина обернулась, посмотрела ему в лицо и тут же запрыгнула в притормозившую машину. Шелестов, шипя от боли в локте, поднял пистолет, но тут мимо проехал автобус, и он со злостью опустил руку. Подбежавший Буторин помог ему подняться, разглядывая форму, не появится ли где пятно крови. Но Шелестов был цел.

– Живой? Вот это да. Средь бела дня! Запомнил машину?

– Что тут запоминать? Обычная черная «эмка», номера грязью забрызганы. Женщину в лицо я запомнил, но что толку.

Они вернулись к вокзалу, где милиция уже оцепила место преступления. Тело убитой женщины лежало на тротуаре. В двадцати шагах лежал мужчина, которого постовой милиционер так «удачно» застрелил, попав точно в сердце. Сосновский стоял рядом и покусывал губу. Шелестов, придерживая ушибленную руку, подошел к нему.

– Как ты что-то успел понять? Или ты ее знаешь?

– Нет, – покачал Михаил головой. – Наши водители просто так такие маневры не совершают. Это во Франции таксисты носятся по узким улицам исторической части города, где два велосипедиста едва разъезжаются. А наши водители – образец соблюдения правил движения. Эталон просто. А тут такой резкий маневр. Не знаю, может, интуиция подсказала.

Платов сидел за столом и сверлил недовольным осуждающим взглядом Шелестова и его товарищей. Максим только что очень подробно рассказал ему о происшествии и своей роли в нем. Платов слушал и молчал. Его проницательные глаза сейчас излучали лишь холодное неодобрение.

– Вас что, совсем нельзя одних оставлять? – спросил он. – На замок запирать в промежутках между заданиями?

– Мы должны были проехать мимо? – скрывая раздражение, спросил Шелестов.

– Представьте себе – да! – резко парировал комиссар госбезопасности. – В нашем деле каждый выполняет свои обязанности. Вы еще вместо своего задания займитесь по пути к цели спасением на водах или кормлением бездомных кошек.

– Убийство женщины, явно не простой женщины, среди бела дня нельзя сравнивать с проблемой бездомных животных, – вставил Сосновский, но Платов так на него глянул, что Михаил сразу замолчал.

– Когда вы избавитесь от ваших гражданских штучек? – со вздохом проворчал комиссар госбезопасности. – Когда вы поймете, что война, тем более война тайная, – это простая арифметика. Счет идет на количество жизней, как это ни гнусно звучит. Вдруг, ввязавшись в это дело, вы получили бы пулю? Тогда вы сорвали бы ваше задание и принесли бы вред родине. А из-за срыва вашего предстоящего задания могут погибнуть сотни, тысячи и десятки тысяч людей. А вы кинулись спасать одного человека. И даже не спасать, а ловить убийцу, когда жертва, как это ни печально, уже все равно была мертва. Без вас бы не обошлись, конечно? Ладно, пошли к наркому.