Я отворачиваюсь. Здание, которое поджёг Кисси, реально ревёт. Я отсюда чувствую жар. Я задаюсь вопросом, не стоит ли нам двигать, но Нешама не выглядит обеспокоенным, так что и я решаю не волноваться.

— Возможно, я был немного резок. Я только смирился с тем, что мёртв. И он ударил первым.

— Тогда, полагаю, всё в порядке.

Нешама пересекает парковку и смотрит на другую часть ада. Оттуда вид ничуть не лучше. Я ничего не говорю, потому что вижу это на его лице.

— Кстати, он больше не Люцифер. Он Самаэль[252], — говорит Нешама.

— Слышал. Кстати, насчёт твоих детей, что это за история с Аэлитой? По сравнению с ней, Лилит[253] — мать Тереза. Она недостаточно общалась с Папочкой?

— Ты не родитель. Не указывай, как мне воспитывать мою семью.

— Не знаю, что у неё, комплекс Электры[254], Эдипов комплекс[255] или опрелость, но она действительно желает тебе смерти. Тебе нужно накачать ее прозаком[256].

Мы обходим всю крышу. Небо остаётся сплошной массой дыма. На горизонте грохочут землетрясения.

— Я знал, что Люцифер был смутьяном, но я также знал, что он вырос из этого. Но я никогда не думал, что это произойдёт с Аэлитой. Я пытался поговорить с ней, но, по-моему, это гиблое дело.

— Ты всегда можешь убить меня. Вот чего она действительно хочет.

— Не думай, что я не рассматривал такой вариант. И это не то, чего она хочет. Ты просто симптом того, что она считает более серьёзным заболеванием.

— Звучит так, словно она стала гностиком в отношении тебя и тоже считает Папочку демиургом.

Он поворачивается и смотрит мне в глаза.

— Кто ты, чёрт возьми, такой, чтобы говорить о непослушных детях? Вся твоя жизнь — сплошные разрушения. Ты не глупый мальчишка. Почему ты ищешь неприятностей?

— Потому что один из твоих ангелов разрушил жизни моих матери и отца, и сделал меня Мерзостью. Когда я наконец нашёл своего настоящего отца, тот сказал мне, что всё, чем я был и всегда буду, — это убийцей. Не совсем «Оставь это Биверу», не так ли?

— У всех нас есть свои проблемы. Посмотри на этот бардак.

Нешама опирается локтями на низкую стену. Я делаю то же самое.

— Некоторые из древних греков считали, что мир не мог бы быть таким жестоким бардаком, если бы это не было сделано нарочно. Они говорили, что тот, кто или что создал его, в глубине души должен быть злым.

— А ты как считаешь? — спрашивает он.

Я шарю в кармане в поисках сигареты, которой, мой мозг знает, там нет, но моему телу всё равно нужно проверить. Я сгибаю новую руку и провожу ею по бетону, ощупывая шероховатую поверхность.

— Я в обоих случаях не уверен на сто процентов. Но, навскидку, на самом деле я не считаю тебя злым. Просто тебе это оказалось не по зубам. Ну, или как ребёнок, получающий отметку в своём табеле успеваемости. «Если бы Чет приложил усилия, уверен, он смог бы добиться больших успехов в учёбе».

— Забавно, это то, что мы чувствуем к тебе.

— Я нефилим и убийца. Ты считаешь меня злым?

— Я в обоих случаях не уверен на сто процентов. Кроме того, есть вещи и похуже, чем быть убийцей.

— Как насчёт «Не убий»?

— Как насчёт армии Египта, которую Моисей утопил, сомкнув над ними Красное море? Думаешь, он смог бы обратить их вспять несколькими добрыми словами? Думаешь, я смог бы сделать это здесь? — Он указывает на город внизу. — Хочешь знать разницу между убийцей и душегубом?

— Конечно.

— Она в том, куда ты направляешь пистолет.

Это больше похоже на Ветхозаветного парня, которого я искал.

— Ну, беседа была маленьким кусочком рая, — говорю я. — Но мне нужно придумать, как взобраться на этот холм, чтобы сотворить пару чудес и спасти Вселенную. Ты не в настроении помочь или что-нибудь в этом роде?

Он смотрит вдаль и улыбается.

— Полагаю, всё в твоих руках.

— Это была грёбаная шутка?

— Извини. Не удержался.

Я делаю пару шагов, чтобы уйти, когда слышу, как он кашляет.

— Думаю, у тебя есть кое-что моё.

— А, точно.

Я подхожу и даю ему кристалл.

— Мунинн говорит, что это ваш страховой полис. Если всё закончится, вы сможете начать всё сначала.

— Он так тебе сказал? Правда в том, что никто не знает, что получится, но кое-что лучше, чем ничего.

— Ты и Мунинн, это как Иисус и Люцифер, не так ли? Один — сердце, а другой — голова.

Он кладёт кристалл в карман своего красного жилета в обтяжку.

— Он младший. Я старший. Вот и считай.

— Что случится, если Аэлита убьёт одного из вас?

Он перегибается через стену и смотрит вниз на улицу.

— Видишь тот люк внизу? У меня такое ощущение, что если ты спустишься внутрь и пройдёшь ровно триста тридцать три шага на запад, то найдёшь то, куда хочешь попасть.

— Серьёзно? Почему именно такое количество?

— Потому что именно столько их и есть. Не триста тридцать два или триста тридцать четыре. Отсчитай триста тридцать три и посмотри вокруг. Ты будешь там.

— Серьёзно? Спасибо, чувак. И это после всего того, что я наговорил о тебе за эти годы.

— Не переживай. Я говорил то же самое о тебе.

— Ты будешь здесь, когда я закончу с холмом?

Он пожимает плечами.

— Трудно сказать. Мои пути неисповедимы.

Я направляюсь к пандусу, гадая, не понадобится ли мне что-нибудь, чтобы поднять крышку люка.

— Рад был познакомиться, Человек-паук!

Я оглядываюсь. Нешама машет рукой, к его лицу прилипла ухмылка до ушей. У меня нет выбора. Я завожу старую мелодию, которую раньше горланила моя мать, когда изрядно набиралась мартини.

На дьявольском балу

В чертоге дьявола

Я видел самого смешного дьявола

Которого когда-либо видел

Танцуя с дьяволом

Ах ты, маленький дьяволёнок

Танцуя на дьявольском балу.

Он возвращается в город.

— Ага, и ты тоже иди на хуй, пацан.

Есть детская игра, которая звучит примерно так: «Не думай полчаса о белом медведе, и выиграешь доллар». Никто никогда не выигрывает, потому что в тот момент, как кто-то говорит «белый медведь», это всё, о чём ты можешь думать. Когда тебе говорят, что твоя жизнь зависит от того, чтобы пройти ровно 333 шага, это во многом похоже. Ты считаешь на пальцах, но что, если отвлёкся и пропустил число? Что, если повторил дважды? Откуда ты знаешь, что каждый шаг проходишь такое же расстояние, как и все другие? У меня должны быть калькулятор, рулетка и Человек дождя[257] в качестве консультанта. Если я посчитаю неправильно и не найду выхода, возможно, мне следует продолжать идти. Нет. Я могу оказаться здесь навсегда, и, если это только единственный Апокалипсис на клиента, я не хочу его пропустить.

330. 331. 332. 333.

Я останавливаюсь и осматриваюсь по сторонам. Сквозь трещину в стене слева от меня проникает свет. Я просовываю в щель палец. Такое ощущение, что это служебная дверь, которая была заварена, но работа была проделана небрежно, и с тех пор влага в туннелях поработала над швами. Я просовываю в щель новую руку, выкрашивая слои проржавевшего железа и облупившейся краски. Новая рука отлично справляется. Она чувствует форму и шероховатость металла, но при этом не кровоточит и не ощущает боли. Возможно, мне следует её оставить. Когда в двери появляется чистая чёткая щель в пару сантиметров шириной, я упираюсь ногами и протискиваю в неё плечо и тело. Металл поддаётся, разбрасывая канализационную плесень и листы ржавчины размером с листья дуба.

Оборванные психи спят на полу, а грязные матрасы стащили вниз из палат наверху. Они не так уж сильно отличаются от тех, которых я видел на улице. Может, эти продвинулись чуть дальше по дороге в Страну Конфет[258]. Остальным удалось бежать, но эти бедламские овцы так и не покинули пастбище. Они пускают слюни пялятся на меня, когда я прохожу через старую служебную дверь.