Первое опубликованное стихотворение Эрика Блэра. 1914 г.
Сохраняя юношеское критическое настроение к разного рода добровольным оборонительным начинаниям, Блэр в то же время не раз одобрительно высказывался о тренировке будущих военных в Офицерском подготовительном корпусе или о школе, в которой обучали военнослужащих Королевского сигнального корпуса – отборных частей, шедших в бой первыми, проводивших разведывательные операции и устанавливавших связь между воинскими подразделениями89. Он сам записался в находившуюся в Итоне группу подготовки к службе в Сигнальном корпусе. Правда, скорее всего, это был кратковременный порыв, ибо особого усердия в занятиях у Блэра не наблюдалось.
В ноябре 1917 года Блэр участвовал в полевых учениях. Вместе с полудюжиной товарищей он должен был наблюдать за передвижениями воображаемого противника и немедленно докладывать начальству. Вместо этого он собрал свою группу в укромном месте и стал читать выбранные им наиболее смешные сцены из какой-то юмористической книги. Читал он «скучным, разрушающим всякие иллюзии голосом», что еще усиливало комический эффект. Аудитория заливалась хохотом. О воинской службе все забыли.
Тогдашнее настроение Блэра описывалось свидетелем как «сардоническое», «злорадно-веселое»90. Осенью 1940 года, когда уже шла Вторая мировая война, он писал, что в его школьные годы уклонение от участия в парадах и вообще демонстрация отсутствия интереса к войне должны были служить признаком «просвещенного» человека91. Однокашник Кристофер Вудс подтверждает, что Эрик Блэр очень неохотно подчинялся режиму воинской подготовки. Кристофер «последовал его примеру и поступил в Сигнальную секцию, которая была приютом для ленивых и неспособных». Поскольку здесь было снаряжение, которое надо было охранять, «в дни полевых учений можно было не маршировать»92.
Вместе с товарищами Эрик посещал соседний госпиталь, где лечились раненые «томми», как называли рядовых солдат. Подростки приносили им сигареты и скромное угощение, купленное на карманные деньги. Во всём этом администрация колледжа видела проявление патриотизма, что по отношению к Эрику Блэру было верно лишь отчасти. В его личной переписке подчас звучали совершенно иные мотивы. Сирилу Коннолли Блэр писал, что, каким бы ни был результат войны, Англия многое потеряет: империю, Киплинга и… «свой характер»93. (Поскольку поэт Р. Киплинг рассматривался как певец имперской Британии, имелся в виду возможный крах имперского господства.)
К концу войны в сознании юноши уже доминировали самые прозаические моменты. Продовольственные запасы в Британии истощились, по введенным правительством талонам продавалось всё меньше еды. В начале Второй мировой войны Оруэлл вспоминал: «Если вы попросите меня откровенно сказать, чтоˊ больше всего врезалось в память, я должен ответить просто – маргарин. Это ведь пример постоянного ужасного эгоизма детей, что к 1917 году война почти перестала нас волновать, если не считать наши желудки»94.
Автор краткой биографии Оруэлла С. Лукас считает: «Если мы отмечаем различия между мужчиной и мальчиком, это не означает, что мы обвиняем Оруэлла в обмане или даже непоследовательности. Редко встречаются личности, восемнадцатилетний энтузиазм которых сохранится на всю жизнь. В то же время можно полагать, что Джордж Оруэлл – святой или грешник – возник в результате того, что полностью оторвался от юного Эрика Блэра»95. С ним можно согласиться лишь отчасти. Противоречия следует искать не только между юным Блэром и зрелым Оруэллом, но и в душе самого Блэра – Оруэлла на разных этапах жизни.
Хотя при поступлении в знаменитую школу Эрик, бесспорно, проявил знания и способности, смог получить стипендию, которая давала возможность не только оплачивать обучение, но и вести более или менее сносную жизнь, в учебных делах он не выделялся, однако благополучно переходил из класса в класс. Соученики вспоминали, что он временами проявлял качества лидера в характерных для первых послевоенных лет протестных выступлениях старшеклассников, но каких-либо подтверждений в этих воспоминаниях найти почти невозможно. Единственным случаем какого-то подобия «бунта» было коллективное требование об отставке командира школьного подразделения Офицерского подготовительного корпуса – руководителя военной подготовки школьников. Но, во-первых, Эрик был не руководителем, а просто одним из участников этого выступления, за которое, кстати, никто из псевдобунтовщиков не понес наказания. Во-вторых, ребята не возражали против поведения военного инструктора, пока шла война, а выступили со своим требованием 11 ноября 1918 года, когда было подписано Компьенское перемирие с Германией. Наконец, в-третьих, никакого политического подтекста у требования не было – школьникам просто не нравилось, что с ними грубо обращаются, что их не считают мужчинами (а ведь им уже стукнуло по 15–16 лет!). Сам Эрик позже назвал и поведение своих товарищей, и собственную выходку снобизмом и даже обозвал себя «отвратительным маленьким снобом»96. Так что о «повстанческих настроениях» Эрика Блэра в школьные годы говорить не приходится.
Более достоверны сведения о том, что подросток стал поглощать лучшие образцы британской художественной литературы. Он запоем читал Бернарда Шоу. Писатель привлек его особое внимание и острыми, парадоксальными пьесами, высмеивающими чопорную пуританскую мораль, распространенную в зажиточных кругах британского общества, и четко выраженными симпатиями к городским низам, и тяготением к социалистическим идеям.
Через много лет их политические ориентиры и творческие пути решительно разойдутся – престарелый Бернард Шоу станет высоколобым попутчиком Сталина, оправдывавшим Большой террор, тогда как его давний почитатель окажется одним из самых ярких разоблачителей сущности и последствий советского тоталитаризма. Пока же Эрик читал и перечитывал многие произведения Шоу. Правда, на сохранившихся экземплярах его книг из личной библиотеки Блэра нередко встречаются критические пометки. В книге Шоу «Пьесы, приятные и неприятные» напротив слов «Мы должны двигаться вместе, лучше и быстрее» Эрик поставил уже мучивший его вопрос: «Куда?»97
Другим любимым автором Эрика стал Гилберт Честертон, младший друг Шоу, с которым тот не раз вел дружескую, но довольно острую полемику. Шоу принадлежал к умеренным социалистам, Честертон же считался верным католиком, хотя религия служила ему скорее фоном для философских размышлений. Честертон был мастером притчи. Скорее всего, именно эта особенность его творчества полюбилась Эрику, в какой-то мере предопределив форму двух главных его произведений.
Еще одним высоко ценимым им автором был менее известный, но высоко чтимый в определенных художественных кругах Альфред Эдвард Хаусман, преподававший латынь в Кембридже, ведший уединенный образ жизни и опубликовавший всего два поэтических сборника. Хаусман нравился Блэру, скорее всего, неоднозначностью: с одной стороны, он с горечью взирал на окружающий мир с пессимистической точки зрения простого рабочего парня; с другой стороны, его поэзия явно отдавала духом эдвардизма – ставшего модным в это время течения последователей принца Эдварда, который нарочито на равных общался с простолюдинами, нарушал общественные «приличия» своими экстравагантными костюмами и даже, страшно сказать, выставляемыми напоказ татуировками. Соответствующие черты поэзии Хаусмана внесли вклад в творческий коктейль будущего Оруэлла.
С немалым интересом им проглатывались романы, повести, рассказы американца Джека Лондона. Эрику особенно нравилось яркое воспроизведение неподвластных человеку природных сил в романе «Зов предков», описание бедности и ее отражения на психологии и поведении человека в книге «Люди бездны». Можно полагать, что эта книга особенно запала в душу Эрика Блэра. Когда он станет писателем Оруэллом, он в значительной степени повторит опыт Джека Лондона, который в 1902 году, приехав в британскую столицу, отправился в кварталы нищеты и создал правдивый репортаж о людях «на краю», о тех, кого нынче называют маргиналами98.
