Драго кинулся отвязывать лошадей и пристраивать их в оглобли. Муша спешно закидывал пожитки в урдэн. Буртя уже запрыгнул туда и накрыл голову подушкой. Какаранджес, слепой от страха, истерично вопил:

– Дэвла! Ну гибель! Пропали ромалэ[20]!

Через пять минут Драго свистал кнутом, урдэн скакал на ухабах, Какаранджес одержимо крестился, и, хотя мысли всех были хаотичны и спутаны, как львиная грива, все они скрещивались в одной лишь точке:

«Мертвый табор».

Отъехав за версту от заклятого места и убедившись, что погони нет, цыгане перевели дух.

– Слыхали, как покойники поют?! – почти весело спросил Драго. Опасность его только раздухарила.

– А если бы они вылезли? – озвучил Буртя свои главные опасенья.

– Мы бы их кнутом – нна! нна! Эй, Какаранджес! Ничего не забыли? Котелок на месте?

– Как ты можешь думать о котелке! – воскликнул коротышка, которого до сих пор трясло от страха. – Нас чуть не убили!

– Но теперь-то мы спаслись, и я не хочу ехать свататься голодным, а для этого нам нужен котелок.

– У тебя нервы – из стали.

– Здесь он! – Буртя нащупал котелок между перинами, а старый Муша произнес:

– Ох, дело.

Все посмотрели на него и увидели, что старик – босой.

– Сапоги-то я, похоже, мулям[22] оставил! – расстроился Муша. – А почти что обнова!

– Будут тебе сапоги, старик, – успокоил его Драго.

Муша покачал головой:

– Надо же, чавалэ… Мертвый табор!.. Чтоб луна меня сбила с ног! Первый раз у меня такое…

Тут он вспомнил и змею, которую они переехали, и упавшую звездочку, и свой сон про коня… Неужели Какаранджес прав и их ожидает страшное несчастье?

«Спаси и сохрани! – старик перекрестился. – Угораздило нас… Мертвый табор! И кто эти бедолаги?»

Он живо представил годы своего детства, когда Хунедоару охватил Соляной бунт. Страна еще не успела полностью оклематься после Пшеничного, как вспыхнуло вновь. Соляной бунт залил кровью весь юго-запад. Это была репетиция апокалипсиса. В двери стучалась гражданская война. Человеческая жизнь резко потеряла в цене. Гаже словно взбесились. Провинция бурлила. Францех VIII выслал армию и карательные отряды. Уполномоченные висельники получили карт-бланш. Цыган с ходу записали в бунтовщики, хотя они к народной смуте не имели ни малейшего отношения. Им вообще было безразлично, что за режим и кто стоит у власти. Они не понимали, за что дерутся гаже, но солдаты получили приказ. Они совершенно озверели, и жажда насилия, как наркотик, одолевала их с каждым днем все необратимей и глубже.

Однажды полку карачуртских драгунов попался обычный цыганский табор – семей на двадцать. Это были мирные лаутары. Они вышли навстречу солдатам со скрипками и смычками: мол, что случилось? Вооруженные кавалеристы в спешном порядке отобрали инструменты и, взяв цыган в оцепление, заставили их рыть гигантскую траншею. Бабы подняли крик, но он прекратился после первого же выстрела в воздух. Командир отряда приказал им петь и танцевать – «чтобы как в ресторане!». Его подчиненные с улюлюканьем и свистом смотрели на цыганок и стреляли шампанским. Потом пришло время пальбы по пустым бутылкам, а цыганки плясали так неистово, как будто в последний раз.

Импровизированный концерт оборвался внезапно – один из драгунов разрядил винтовку в толпу танцующих. Это не было роковой ошибкой. Солдаты имели четкое распоряжение расстрелять весь табор без исключений. Мужики-лаутары, увидев первую смерть, перестали копать и, сомкнув ряды, пошли на драгунов. Те дали залп, второй, третий… Цыгане попадали на землю. Разгром был полный.

Не особенно разбирая, кто убитый, кто раненый, драгуны спихнули поваленные тела в только что вырытую их же руками траншею. Молодая цыганка, держась рукой за пробитое пулей плечо, сама вползла в яму, набитую до краев болью и смертью, подталкивая перед собой обезумевшего от страха ребенка, как будто только в этой траншее можно было им спрятаться, схорониться.

Опустив винтовки, драгуны, не целясь, всадили в людское месиво еще с полста литых стальных пуль. «Хорош изводить патроны», – сказал командир.

Братскую могилу закидали землей, но изнутри ее слышались душераздирающие стоны недобитых людей. Недолго думая, драгуны прогладили место пушкой – такой тяжелой, что четверка племенных жеребцов ее еле волочила даже по ровной местности. Крики прекратились. Трупы в могильнике слиплись, как леденцы, а православные души никак не могли оторваться от тел. Отныне им было суждено навеки без утешения оплакивать себя, и с тех самых пор бесконечными ночами они пели свои старые цыганские песни, стращая путников и давая повод к многочисленным легендам.

До зари оставалось уже недолго. Христофоровы устроились спать, но взбудораженные кони их сновидений за текущую ночь не раз выкидывали цыган из седел – время от времени каждый из них вздрагивал, хлопая глазами, готовый закричать, приподнимался на локте, настороженно прислушивался к окружающим звукам, всматривался в ночную тьму, крестился и, повернувшись на другой бок, возвращался ко сну. А мертвые призраки возвращались…

Черные глаза и черные косы… Сережки как полумесяцы. Любимая улыбка… Когда-то Драго видел ее каждый день. «С добрым утром!» – встречала Белка, когда он выходил из цэры, а она, поднявшись до света, успевала уже развести костер и поставить еду. Ей нравилось заботиться о муже. «Я просыпаюсь, – признавалась Белка, – и думаю о тебе. Засыпаю и снова думаю о тебе. Ты тоже меня любишь. Поэтому нам хорошо». Вот как то было. А потом их любовь растоптал кабан, которого молодая цыганка повстречала весной в дубраве. Разъяренный секач налетел на нее с разгона, не оставив в теле ни одной целой косточки. Одно из ребер проткнуло легкое, сердце сместилось в правую часть грудной клетки… Ничего. Завтра начнется новый виток. С красавицей Воржей. Жизнь продолжается. Увы, не для всех.

Драго проснулся раньше остальных, но солнце уже взошло. Он вскочил на коня, искупал его в речке и умчал на прогулку. Дорога шла через лес. То и дело какой-нибудь наглый слепень устремлялся в погоню за смуглым всадником, но цыгана даже черт не догонит – куда слепню с ним тягаться?

О женитьбе Драго почти не думал – он считал ее делом решенным. Цыган знал, что хорош и любая девушка вместе с ним будет довольна.

Солнце поливало. Природа была красивой и радостной. «Спасибо, Дэвла, за этот день!» – от души сказал Драго и тотчас испытал такое облегчение, словно Бог его погладил.

Когда Муша Христофоров досмотрел последний сон и наконец-то продрал глаза, первое, что он увидел перед собой, были его любимые плисовые сапоги! Со скрипучей берестой! Старик сперва подумал, что все еще спит, но в этот момент он заметил Драго, лицо у которого простодушно сияло.

– К мулям катался? – спросил Муша с напускною строгостью.

– Сами принесли! – в глазах у Драго плясали искры. – Извинялись, что не сразу вернули.

– Ты смотри у меня – голова у человека одна-единственная: потеряешь – назад не приставишь.

– Днем не страшно, старик. Мули-то все в земле! Успокой их Господь! Правда, Сэрко?

Вороной на солнце прямо серебрился!

Стали собираться. На огне поспевал чаек. Буртя сидел рядом с ним и завтракал белой пшеничной булкой. Он по жизни был большим сладкоежкой. Для него сватовство означало три дня обжорства, никак не серьезней, а вот Муша нервничал – он даже рубаху надел наизнанку.

– Битым будешь, – произнес Какаранджес. Сам он по случаю важной вехи напялил красный бархатный камзольчик и широкие зеленые панталоны. И то и другое коротышка стащил в городской прачечной. Хозяйка кинулась его догонять, но Какаранджес улизнул от нее с добычей. Трофейный костюм вкупе с черным цилиндром и одним-единственным золотым дукатом составляли все имущество лукавого коротышки. Он был беден, как церковная мышь, но всегда искал возможность пустить пыль в глаза, и теперь он тоже изображал солидность, хотя выглядел в новом наряде втройне нелепо. Как если бы на мумию Нефертити надели стринги.