Она расчесала, уложила и заколола волосы, размышляя, в каком возрасте люди наиболее уязвимы: когда они очень молоды, наделены дерзкой и прекрасной стойкостью, влюблены в себя и в каждого, кто любит их, или позднее, когда опыт есть с чем сравнить и будущих возможностей убавилось, или еще позже, в самой чаще сумрачного леса, где деревья впереди до ужаса похожи на те, что остались позади, а подлесок прошлого цепляется, льнет, ранит, пока они идут дальше. Наверное, уязвимее всего они напоследок, когда конец, во всяком случае, неотвратимо виден даже близоруким – на полянке, где можно лишь лежать неподвижно и спать как убитый.

Она накрасилась так, чтобы сделать свое лицо знакомым для тех, кто, в сущности, не знал его, и сошла вниз, чтобы позавтракать вместе с сыном.

Джулиан, которого от «Таймс» отвлекла груда поздравительных писем – все еще поступающее следствие его помолвки, был не в духе, как обычно рано утром. Когда вошла миссис Флеминг, он уничтожал тост, вскрывал конверты и в молчаливой досаде отбрасывал их содержимое непрочитанным. Он терпеть не мог писать письма и, будучи цельным и последовательным человеком, терпеть не мог получать их.

– Мам, слушай, неужели и тебе пришлось так же мучиться, когда ты выходила замуж?

Миссис Флеминг закончила наливать себе кофе и лишь потом ответила:

– Пожалуй, даже сильнее, ведь у людей тогда было больше досуга, но, к счастью, я совершенно этого не помню.

За время последовавшей краткой паузы миссис Флеминг успела подумать о том, насколько старой, должно быть, сочтет ее Джулиан, если она не помнит письма, которые получала, когда вышла замуж. Потом он сказал:

– Вообще-то письмами могла бы заняться и Джун. Ей же не надо работать целыми днями.

– Ей хватает своих писем и одежды, не говоря уже о новой квартире. И потом, только представь, как возмутятся некоторые из твоих друзей, если им ответит она. Право, Джулиан, в тебе стремление нарушать приличия…

– …Развито необычайно: прямо хоть в треклятую богему, – закончил он. В таком легкомысленном виде дошло до них выражение одного из двоюродных дедушек. Оно никого не рассмешило; в эту традиционную ловушку время от времени попадались они и Дейрдре.

– Ладно, тогда Свинке на них ответит. – И Джулиан начал сгребать письма в рассыпающиеся кучки.

Миссис Флеминг сказала:

– Порой я теряюсь в догадках, нравится ли ей вообще, что ее так зовут.

– Свинке? Ну, раз это продолжается уже двадцать два года, она наверняка привыкла. Она же единственная секретарша во всем офисе, у которой есть прозвище. Пожалуй, выяснится даже, что она им гордится. – Он поднялся из-за стола, прижимая к себе охапку конвертов. – Мама, женщины вроде Свинке привыкают к чему угодно. Им приходится. К ужину не жди. – И он вышел.

Нет, она не сказала Джулиану, просто не смогла.

Она направилась наверх – написать мужу, что Джулиана незачем беспокоить их личными делами до тех пор, пока он не женится и не вернется из Парижа. «Разумеется, лучше его вообще никогда не беспокоить… – писала она. – И не стоит ему даже говорить. Полагаю, ты будешь присутствовать на его свадьбе». В их действительности последние слова означали обращенную к нему отчаянную просьбу присутствовать: настолько запутанными, невыразительными и окольными стали мысли и желания, которыми они обменивались.

Знакомая неопределенность, которую эти нетипичные требования всегда вызывали, остановила ее и заставила задуматься, и эти размышления прервал телефон. Ее сердце резко и неприятно дрогнуло, она взяла трубку.

Но это был Луи Вейл.

Его голос звучал гораздо старше его лет, старше и ответственнее. Он спрашивал, нельзя ли с ней увидеться. Мм, да, пожалуй. Ему известно, насколько странной может показаться эта просьба, но не могла бы она пообедать с ним? Странной – в смысле так внезапно, тем более что они едва знакомы, добавил он. Говорил он со спокойствием, свидетельствовавшим о затяжном волнении. Миссис Флеминг предложила ему зайти на обед к ней на Кэмпден-Хилл-сквер. Он согласился с признательностью, в которой, как она отметила, сквозило отчаяние, скрытое за его хорошими манерами. Старательно, но не слишком внятно он поблагодарил ее за вчерашний ужин и повесил трубку.

«По-моему, не пригласи я его сюда, он отважился бы напроситься в гости сам». Внезапно она вспомнила о Дейрдре и в бездумной панике набрала ее рабочий номер. Там было занято, и, пока она ждала, когда линия освободится, Луи позвонил снова. На этот раз он был не на шутку смущен. Он понимает, насколько абсурдна его просьба, но не могла бы она никому не говорить, что он придет к ней на обед? Никому? Разумеется, он и не ждал, что она поспешит сообщать всем и каждому эту новость, но совсем позабыл пояснить, что хотел бы повидаться с ней негласным образом… кстати, он не доставит ей неудобств – она будет одна? Она заверила его в этом, потом спросила, не знает ли он, на работе сейчас Дейрдре или нет. Нет, сегодня у нее неприсутственный день, ответил он, потом добавил:

– Собственно говоря, она уехала на весь день. Вечером вернется, если не ошибаюсь.

Миссис Флеминг, вздохнув с облегчением, сказала, что будет ждать его к половине первого.

– Вы чрезвычайно добры. Чрезвычайно, – повторил он и повесил трубку.

«Видимо, хочет поговорить о Дейрдре. Но, в самом деле, зачем столько шума». Она ощутила легкое раздражение, которое так часто следовало за безосновательными вспышками паники, подписала письмо к мужу, надписала адрес его клуба и сошла вниз распорядиться насчет обеда.

Луи явился в двенадцать двадцать пять.

Первым, что они втайне отметили друг о друге, было то, что выглядели оба так, будто не спали. Он приписал это обстоятельство ее возрасту, она – его молодости и явной нервозности. Они пили херес и пытались проявить снисходительность один к другому (накануне вечером она выглядела такой привлекательной, а теперь казалась иссушенной, лишенной присущей ей особой притягательности – дневным светом или неромантичным нарядом?): она старалась провести их через разговорную прелюдию к тому, о чем он пришел поговорить (выглядел он определенно осунувшимся; словно был унизительно пьян, или случайно убил кого-нибудь, или узнал, что через полгода умрет), пока наконец не обнаружила, что оба в отчаянии поглядывают на часы и пытаются рассчитать и распределить время. Тут она сообразила, как ему хочется начать, но он боится и прикидывает, что перейти в столовую им предстоит через несколько минут.

– Вы предпочли бы дождаться, когда мы устроимся внизу, а потом сказать мне то, что намеревались, или прямо сейчас и начать? Мы обедаем в час.

Он снова взглянул на часы, потом на нее. У нее была манера по-особому смотреть на собеседника в конце каждой фразы – совершенно прямым и бесстрастным взглядом, который придавал своего рода достоинство и значимость даже ее самым банальным замечаниям и казался ему тогда изощреннейшим сочетанием обаяния и хороших манер. Если бы он не нервничал так отчаянно и если бы его не мутило от предстоящей задачи в целом, обед с ней доставил бы ему удовольствие. Но теперь…

– Трудность заключается в том, – объяснил он, – что, если я не начну сейчас же, мне вообще не хватит духу начать; но если я начну, а нам помешают, для меня… ситуация в целом станет… – Он сбил пепел с сигареты на ковер и наступил на него. – Ах, черт, надо ж было так оплошать… – Он был слишком встревожен, чтобы добавить еще что-нибудь, и положение стало неустойчивым, шатким и быстро теряло равновесие.

Миссис Флеминг отозвалась:

– Если вы поможете, думаю, нам будет лучше перенести обед сюда, наверх, где гораздо теплее и нас не потревожит Дороти.

Он благодарно и неуклюже поднялся и осторожно отнес два больших подноса по узкой лестнице, а миссис Флеминг тем временем договорилась с Дороти, чтобы не нарушала их уединение. Наконец они устроились по обе стороны от камина, с едой на тарелках и виски в стакане Луи. Миссис Флеминг спокойно принялась за обед, которого ей ничуть не хотелось. Подходящий момент наступил внезапно.