- Значит возьмемся за добрые дела! - Улыбнулся, сам себе, Ортемьев.

   Взялся он за них с остервенением. Семен Семеныч, почти насильно, переводил старушек через дорогу. Пытался помогать инвалидам, которые, чаще всего, отбивались от него костылями. В минуты отчаяния он даже озеленял город. И самое страшное заключалось в том, что все это было напрасно. Его расчетливый альтруизм не приносил ни каких плодов, кроме разочарования.

   Две недели отпуска, выпрошенные у начальства, подходили к концу, а ни каких сдвигов даже не предвиделось. Ортемьев впал в глубочайшую депрессию. И теперь уже это чувство выгнало, в очередной раз, нашего левитатора на вечерние просторы Москвы.

   Он бесцельно бродил по пустынным улочкам какой-то рабочей окраины, не задумываясь о том, как туда попал, пиная жестяные пробки от пивных бутылок и пустые спичечные коробки. Ортемьев уже не пугал своими полетами, итак запуганных реформами соотечественников. Он научился полностью контролировать себя, хотя это ему давалось с большим трудом. Семен Семеныч, все еще понуро, разглядывал мыски своих ботинок, когда вдруг, в каких-то трех метрах от себя, услышал визг автомобильных тормозов. Он поднял голову и тут все потекло, как в замедленной киносъемке. Говорят так иногда бывает.

   Старушка еще не успела ступить на проезжую часть дороги, а ее внук, сорванец лет семи, уже смотрел, заворожено приоткрыв рот, на большую темную машину, несущуюся прямо на него. Ортемьев, не раздумывая, бросился к ребенку. Если бы он бежал, то никогда не успел бы вовремя. Он, не сознавая, что делает, полетел и выхватил мальчика из-под колес. Черное чудовище, вынырнувшее из сгущающихся сумерек, мгновенно исчезло в них. Ортемьев поставил ребенка подле явно подслеповатой старушки. Та плакала, не в силах произнести ни слова. А, все еще державший мальчика за руку человек, содрогнулся. Он испытал это второй раз в жизни - холодный, искрящийся ток, пробежавший по его позвонкам. Ребенок удивленно отшатнулся от Ортемьева, явно почувствовав тоже самое. Семен Семеныч чуть не задохнулся от радости, поняв наконец, что произошло. Он обнял старушку и закричав: "Получилось! Получилось!", - бросился бежать прочь от удивленного маленького мальчика и его заплаканной бабки.

   Семен Семеныч был счастлив. Он вернулся к своей привычной наземной жизни. Подслеповатая бабушка, через каждые пять шагов, целовала внука в макушку. А мальчик, довольно улыбаясь, парил над землей, в надвигающейся темноте. И тут вдруг я подумал о том, что сколько же времени понадобится семилетнему сорванцу на то, чтобы совершить по настоящему доброе дело? Наверное лет двести. Конечно, если только Омирису не надоест раньше, его беспокойное, озорное пристанище.

  ВАСИЛИЙ.

   Эдуард Васильевич Максимкин взъерошил у себя на голове волосы, напряженно обдумывая смысловое окончание новой оды. Произошло так, что оно не очень вязалось со смысловым началом. Максимкин тяжело вздохнул.

   Дело в том, что этот, не женатый и не молодой уже человек, сорока трех лет от роду, с добрыми, немного на выкате глазами и крючковатым носом, был поэтом. В самом хорошем смысле этого слова. И вся его беда была лишь в том, что даже сам Максимкин не поставил бы и ломаного гроша, из своей скудной зарплаты дворника, на себя, как на многообещающего стихотворца. Но все-таки надо отдать Эдуарду Васильевичу должное. Он каждый день пытался исправить положение вещей, вдохновенно переводя огромное количество бумаги, которую добывал где попало, и остервенело стуча по клавишам старой, разваливающейся печатной машинки. Но не смотря на все его старания результат неизменно был плачевным. Редакции упорно отмалчивались и рукописи не возвращали. Дело, с самого начала, не двигалось с мертвой точки. И он бы наверное давно все это бросил, но так как Максимкин, к радости всезнающих соседских старушек, не баловал себя никакими успокоительно - спиртосодержащими средствами, никто не чинил ему никаких препятствий в творчестве, наоборот подбадривая легендой о том, что в их доме проживает известный поэт. Самому Эдуарду Васильевичу занятие его, как и легенды, нравилось, поэтому он продолжал истязать печатным словом себя и редакторов.

   Наконец, когда Максимкин пришел к нелицеприятному выводу о том, что оду придется переделывать, он откинул шариковую ручку, потер ладонями уставшие глаза и только сейчас заметил, что за окном восходит солнце, ознаменовывая тем самым факт начала нового трудового дня. Этому факту Эдуард Васильевич не очень обрадовался. Он зевнул и потянулся во всю длину своего неказистого, костлявого тела. В этот момент во входную дверь его однокомнатного жилища раздался звонок. От неожиданности Максимкин вздрогнул, но подтянув старое, грязноватое трико и подавив свои природные страхи, отправился выяснять, кого же принесла нелегкая в такую рань. Открыв дверь, Эдуард Васильевич увидел, что нелегкая принесла какое-то странное и если учесть, что могла иметь место мутация, подозрительно маленьких размеров существо.

  - Здравствуйте! - Вдруг проявило инициативу существо. - С прискорбием могу сообщить, что я потерялся.

  - Мне очень жаль, - рассеяно пролепетал Максимкин, не очень соображая, что говорит, - но причем тут я в пять часов утра?

  - А почему бы и нет? Первый этаж, дверь прямо. - Проявило безмерную наглость и убийственную логику нахальное существо.

   После этого оно протиснулось в небольшой, захламленный ненужными никому и никогда вещами, коридорчик. Максимкин открыл было рот намереваясь, скорее всего, выгнать беспардонного гостя, но любопытство, свойственное любому из нас, возобладало и он просто молча закрыл дверь.