— Надо, чтобы здесь было поярче. — Он поворачивается, держа в руках корзинки с цветами, и, бережно поправляя ветви декоративного папоротника, идёт навстречу Джуиту. — Начнём с наиболее мрачного вестибюля.

Дождя нет, но тучи всё так же пасмурны, и прохладный ветер, дующий с юга, пахнет дождём. Джуит стоит на краю могилы и смотрит, как рабочие демонтируют тент над рядами откидных стульев. На этих стульях почти никто не сидел. Их уже погрузили в кузов «пикапа». Туда же погружают алюминиевые шесты, а вслед за ними — скатанную в рулон холщовую ткань в белую и зелёную полосы. Двери кузова захлопываются, оглашая кладбищенскую тишину громким звуком, подаёт признаки жизни мотор, и фургон удаляется по извилистой дороге мимо деревьев, венков и надгробных камней.

Акмазян волновался напрасно. Места в церкви хватило всем. Дождя не было, и никому не пришлось стоять ногами в вёдрах с водой. Возможно, среди скорбящих были знаменитости. Джуиту не был знаком никто за исключением Молодого Джо Пфеффера в костюме и галстуке и Элизабет Фэйрчайлд, которая, не сказав ему ни слова, поспешно удалилась сразу же после службы, так и не посетив кладбища. Занята, надо думать. Близится Рождество. Люди захотят подарить своим детям котят и щенят. Не старых псов, не блудливых котов.

Речь произносил лысеющий рыжебородый молодой человек из Лос-анджелесского Окружного Музея Искусств. Он стоял на кафедре и говорил о мировой значимости наследия Сьюзан. Он чихал и кашлял, из носа у него текло. С кафедральных ступенек то и дело скатывались маленькие комочки использованных носовых салфеток. Служба, однако, закончилась раньше положенного времени. Джуит был удивлён её краткостью. Он следил за величавыми старинными текстами молитв и псалмов по книге. Застенчивый мальчик-настоятель — Джуит, кстати, зря беспокоился за его обувь: в этот раз тот был в чёрных лакированных ботинках на высоких каблуках — не упустил ничего. Тем не менее, Джуита неприятно ошеломило, что он так быстро оказался за воротами церкви, в пышном салоне траурного лимузина, который проследовал за катафалком-«кадиллаком» в сторону гор. Джуит злился. Сьюзан обманули. Её запихивали в могилу.

Он читает надписи на надгробии. ГАРОЛЬД ЛАМБЕРТ, 1915–1973. СЬЮЗАН ДЖУИТ ЛАМБЕРТ, 1918-. Где бы ему найти гравёра, чтобы тот высек недостающую дату? Что-то гремит, и он поднимает глаза. Это из каменной будки кладбищенского садовника пришли могильщики, на этот раз, в отличие от похорон его отца, в синих комбинезонах. Они везут ту же самую металлическую телегу на огромных колёсах с лопатами. Джуит отворачивается. Потом поворачивается снова, подходит поближе к могиле и смотрит вниз на усыпанный цветами гроб. Он должен что-то сказать, хотя и знает, что она ничего не услышит.

— Спи спокойно, — говорит он. Она любила спать. Теперь она выспится. Она заслужила сон.

Грохот телеги смолкает. Звенят лопаты. Лопаты входят в рыхлую землю. Комья рыхлой земли падают на крышку гроба. Упругий торф переминается под ногами. Земля усыпана бурыми, почти чёрными увядшими листьями здешних деревьев. Эти деревья родом не из Калифорнии. Он смотрит на их голые ветви. На мгновение он перестаёт понимать, где находится. Его лицо окропляет изморось. По склону, в красивом пальто с каракулевым воротником и в фетровой шляпе, спускается Акмазян. Он разговаривает с невысокой японкой средних лет в огромных очках с роговой оправой. Он начинает поднимать чёрный верх своей красной спортивной итальянской машины. Он ожидает Джуита. Сегодня утром он заехал за ним на Деодар-стрит, привёз сюда и теперь намерен отвезти обратно. Когда он занимается с машиной, в его движениях уже нет той грации, с которой он украшал цветами вестибюль церкви. Он, словно слон, которого попросили поставить маленькую палатку.

У рощи карликовых сосен с шершавой корой и длинными иглами стоит другой, старый и тщедушный мужчина. Он мучается, пытаясь открыть зонт — это один из тех европейских зонтов, которые, складываясь, уменьшаются в несколько раз. Однако он то и дело поднимает глаза от зонта и смотрит на Джуита, который идёт в его сторону. Наконец, он оставляет в покое зонт и выходит из тени сосен навстречу Джуиту. Этот человек выглядит знакомо, но имени его Джуит не помнит. Старик протягивает ему чистую белую руку с вздувшимися венами и узловатыми пальцами.

— Оливер, — говорит он. — Вы, должно быть, меня не помните. Морган Ривс. После смерти вашего отца ко мне перешла его частная практика.

Джуит жмёт руку с осторожностью. Она выглядит так, словно таит в себе боль.

— Конечно, помню, — говорит Джуит. — Спасибо, что вы пришли. Очень любезно с вашей стороны.

— О, Сьюзан была моим клиентом, — говорит он. — Ей, собственно, предстоит побыть им ещё какое-то время, не так ли? Я сожалею о вашей утрате. Ей бы пожить подольше.

— Мы семья недолгожителей, — говорит Джуит.

Ривс не пытается отвечать. Джуит — последняя «вдова» этой семьи, поэтому любой ответ будет ошибочным. Он снова пытается открыть зонт. Кажется, что его больным пальцам это не под силу. Дождь становится всё убедительнее, и Джуит мягко берёт зонт из рук Ривса, открывает и возвращает его.

— Спасибо, — благодарит его Ривс и высоко поднимает зонт над ними обоими.

Капли стучат по упругой ткани. Ривс начинает потихоньку идти к дороге, и Джуит идёт рядом с ним.

— Как я понимаю, — говорит Ривс, — сейчас вы живёте доме Ламбертов.

Он оглядывает Джуита пристальным взглядом хищной птицы.

— На Деодар-стрит?

— Прежде чем стать домом Ламбертов, это был дом Джуитов. Сьюзан привезли туда из роддома, когда ей было двое суток от роду. Пятью годами позже там появился я. Я вырос там. И оба мои родителя дожили там до своей смерти. Там же умерла Сьюзан. Бедный старый Ламберт был хозяином этого дома не так уж долго. Десять или двенадцать лет, кажется? Так что это дом Джуитов, мистер Ривс.

— Да, конечно, но — не совсем.

Ривс продолжает идти, морща лоб и поджав тонкие губы.

— Смерть вашей сестры всё меняет. — Он поворачивает и направляется в сторону каменной скамейки. — Давайте присядем.

Он садится спиною к выбитой на могильном камне надписи «СВЕТЛОЙ ПАМ», испорченной дождями и ветром. Он смотрит в лицо Джуиту.

— Дом переходит в другие руки. Вы больше не можете там оставаться.

Джуит уставился на него.

— Что вы имеете в виду? Сьюзан говорила мне, что я стану… — он не заканчивает.

Взгляд старика говорит ему, что возражать бесполезно. Он садится.

— Ладно, — произносит он. — Что случилось?

— Когда в семьдесят третьем году Сьюзан пришла ко мне в контору, у меня сложилось впечатление, что вы с нею стали чужими людьми. Она очень переживала потерю Ламберта. Нелепость этой потери. — Острый взгляд Ривса упрекает его. — Вы не приехали на похороны.

— Я был за границей, на съёмках.

— Она сильно любила его. Оба они были одиноки. Они знали, что значит быть одинокими. Они были очень привязаны друг к другу.

— Что вы хотите этим сказать?

— Согласно завещанию Ламберта, которое он составил на случай, если Сьюзан умрёт раньше него, дом переходит во владение Общества Защиты Животных. Он очень любил своих собак. И, по иронии судьбы, они погибли в ту же минуту, что и он сам.

— Сьюзан боялась собак, — говорит Джуит. — Она сравнивала себя с калекой, которая ковыляет по средневековым улицам. Калекой, в которую дети кидают камни. Которую облаивают и кусают собаки. Она терпеть не могла собак.

Глядя ему в лицо, Ривс печально покачивает головой. — После смерти Ламберта я занимался её собственным завещанием. Боюсь, вам не понравится то, что я скажу, но я не вижу способа как-либо изменить это. За исключением одного пункта, весь особняк переходит во владение Общества Защиты Животных — в память о Гарольде Ламберте.

— Мы не были чужими людьми, — говорит Джуит. — Весь этот год мы были очень близки. Она умирала. Я пытался облегчить её страдания. Я пытался.

— Другого завещания она не оставила, — говорит Ривс. — Вам она завещала часы вашего отца.