Джуит вздыхает и переворачивается в постели. «Колесо» и букет должны были очаровать молодую женщину; чтобы мисс запомнила Уильяма Хэйкока навсегда. Может, она и запомнила его, а может и нет. Это значения не имело. Морри ошибся в Билле. На сцене маленького театра во Фресно тот выглядел таким ярким и многообещающим, как новая игрушка. Но оказалось, что у него недостаточно твердый голос, плохие зубы, маленький рост и что он, кроме того, совсем не умеет играть. Всё это было не смертельно, но он, ко всему прочему, был совсем не фотогеничным. Стоило ему только повернуть голову, будучи в кадре, и он начинал выглядеть, как кто-то другой. Поэтому он был нечастым гостем в приемной Морри.

Джуит вздрагивает. Ночь стала холодной. Он включает лампу, встает, прикрывает окно, вытаскивает свитер из выдвижного ящика и надевает его. Затем заползает обратно в постель и выключает свет. Он сворачивается под одеялом и смыкает веки. Теперь он сидит рядом с Биллом на переднем сидении побитой машины Билла, которая тарахтит вдоль дороги. Улица ослепляла неоновыми вывесками. Они ехали в мотель в пригороде Сан-Диего, где Джуит ночевал после игры в «Макбете» на шекспировском фестивале в театре «Глобус», что в парке Бальбоа. Этот театр был приблизительной реконструкцией шекспировского «Глобуса» в Лондоне — высоким деревянным цилиндром. Недавно его спалил дотла какой-то сумасшедший ребенок. Джуит усмехается, лёжа под одеялом.

В то же время, он чувствовал себя так, будто спалил театр сам. Он не был хорош в роли Макбета. Ему казалось, что та неделя никогда не закончится. Местные критики язвили на предмет красоты его голоса, а также о том, что он чересчур полагается на свой голос и его красоту. На следующем представлении он стал выть и хрипеть — режиссёр спросил, не сошёл ли он с ума. Лос-Анджелесские обзоры вышли днём позже. Критики насмехались — Джуит двигался, как танцор. Он пытался двигаться, шаркая как медведь, ковыляя как хромой футболист. Потом, за кулисами, леди Макбет предложила ему купить корсет. Она говорила, что едва сдерживала смех, прикрывая рот ладонями, в которых сжимала окровавленные кинжалы. Он не был хорош в роли Макбета и никогда не сыграл бы его хорошо.

Он холодно поблагодарил Билла за то, что тот пришёл. Не потому, что Билл смог бы объяснить ему, как надо играть. Этого ему никто бы не смог объяснить. Ему не хотелось торчать один на один со своими мыслями в проклятом мотеле всю ночь напролёт. Он уже устал от насмешек, которыми то и дело осыпал себя за слепую и тщеславную уверенность в том, что сможет сыграть эту роль. То была не вина режиссёра, который заискивал перед ним, и не вина других членов съёмочной группы — они то и дело изумлялись опыту и достоинствам мастера, которые он демонстрировал на репетициях. То была его собственная вина, потому что он верил им. Он презирал себя. Ему нужно было провести эту ночь с Биллом. По крайней мере тогда ему будет легче закрыть глаза на собственную глупость.

Билл припарковал машину у шумного тротуара, там, где кончалась цепочка одноэтажных номеров мотеля — домиков с потрескавшимися крышами и стенами песочного цвета. Свет фар прополз под кронами приземистых кедров. Билл протянул руку к заднему сидению, за холщовой сумкой с эмблемой авиакомпании, которую захватил с собой, а Джуит тем временем устало вылез из машины и громко хлопнул дверью, которая не закрылась бы, если бы ей не хлопнули. Билл выбрался из машины с другой стороны и посмотрел на Джуита. Крыша машины Билла была местами тронута ржавчиной — краска, которой он её покрывал, плохо переносила морской воздух. Билл посмотрел спектакль и поздравлял Джуита с успехом. Пока они ехали, Билл ни о чём другом и не говорил. Джуит не говорил вообще ничего. Он съёжился на сидении и хмуро смотрел в окно, подавленный от презрения и жалости к себе.

Билл сказал:

— Знаешь, почему мне никогда не стать актёром? — Он хлопнул дверью машины на своей стороне. — Потому что я никогда не любил этого. Вот ты любишь. А знаешь, что я люблю? Реставрировать мебель.

Джуит сказал:

— Ты умеешь это делать. А я не умею играть.

— О, господи! — фыркнул Билл и, мотнув головой, направился вдоль тротуара.

Белая эмблема авиакомпании на маленькой сумке Билла в свете огней казалась голубой.

— Да что с тобой? Эти вонючие обозрения? — Он обернулся и остановился. — Ты идёшь или нет?

Джуит вздохнул, сунул руки в карманы и, опустив голову, поплёлся вслед за ним.

— В обозрениях всё написано правильно, — сказал он.

— Нет неправильно. — Билл перехватил сумку и взял Джуита за руку. — Макбет был слабаком. Эта строчка — «мне волю пришпорить нечем, кроме честолюбья, которое, вскочив, валится наземь» — это не про него. Это про его жену. Ты разве не знал? Макбет был слабаком. Он позволил своей жене вить из него верёвки. Он просто делал то, что она хочет, чтоб только эта сука оставила его в покое.

Джуит посмотрел на него, вынул ключи, открыл дверь своего номера, вошёл внутрь и включил свет.

— Разве так я его играю?

— А разве нет? — Билл прошёл в комнату, поставил сумку на кровать и расстегнул молнию. — Макбет стал смелым, только когда понял, что его убьют. Он это понял. Он не верил в это дерьмо про «никто из тех, кто женщиной рождён», и не верил ведьмам. Эта она верила ведьмам.

— Он верил в призрак Банко. — Джуит взял бутылку скотча, которую Билл вынул из сумки и отправился в ванную за пластмассовыми стаканами. — Он верил в видение убитого ребёнка и видение окровавленного кинжала.

Джуит вышел из ванной.

— Мы не хотим сходить за льдом?

Но Билл уже разложил постель и раздевался. Было лето, жара. Сейчас, когда он укрывается одеялом от февральских заморозков в своей постели, он представляет себе стройное и смуглое тело Билла и улыбается так, как улыбался тогда. Билл всегда удивлял Джуита. Своим умом. Его тело Джуита уже не удивляло. Оно просто доставляло ему удовольствие, как ничто другое на свете. Голый Билл забрался в постель, уселся там, не покрывая себя простыней, и протянул руку за стаканом виски с водой.

— К чёрту лёд, — сказал он. Он выпил немного виски и хлопнул по постели маленькой мозолистой загорелой ладонью. — Иди сюда.

Джуит разделся. Воротничок рубашки был заляпан оранжевым гримом, а сама она пахла потом.

— Мне надо принять душ, — сказал он.

Когда он вернулся, Билл лежал на его стороне и наливал себе в стакан новую порцию виски. В воздухе этой чистой, никому не принадлежащей комнаты, повис сигаретный дым.

Он сказал:

— Он верил в призрак Банко, потому что она довела его до безумия, заставляя делать вещи, на которые у него не хватало ни сил, ни злобы. Это старая история. — Он поставил бутылку на тумбу. — Одни позволяют другим вить из них верёвки, ломать их жизнь. Правда же? А им всегда говорят, что это для их же блага.

Джуит сел на постель спиной к Биллу, взял свой стакан, отпил из него и закурил сигарету.

— Ты прямо как ученик Шекспира. Ты меня удивляешь.

— Чёрт возьми, — сказал Билл, — не сам же я это придумал. Это мой школьный учитель английского.

Под Джуитом прогнулась кровать. Он почувствовал, как губы Билла касаются его шеи. Билл обвил Джуита руками и прижался всем телом к его спине.

— Я бы даже не вспомнил об этом, если бы не прочёл эти дурацкие обозрения и если бы не увидел, как ты сегодня сыграл это так, как это надо играть.

Он вынул сигарету из пальцев Джуита и положил её в пепельницу, проштампованную названием мотеля. Он взял у Джуита стакан и поставил его за пепельницей. Он выключил свет.

Джуит обернулся и поцеловал Билла в прокуренный рот.

— Твой школьный учитель всё объяснял неправильно, — сказал он. — Зато, благодаря тебе, я чувствую себя гораздо лучше.

Билл уложил Джуита на простыни, смеясь и шепча: — Ты ничего не увидишь…

Джуит просыпается в февральской холодной тьме. Он смотрит на красные цифры будильника. Час двадцать. Где же, чёрт возьми, Билл? Билл стоит у входа в спальню. Свет из гостиной оттеняет его силуэт.