– Ты как, пропащий, добрался до дома? – радостно, до боли в моих отравленных алкоголем перепонках запищала в трубке Леночка Смирнова, моя очень симпатичная одноклассница, которую я вчера, до момента, пока был в сознании, пытался отволочь в уголок, чтобы предаться различным непристойностям.

– Лен, не кричи, пожалуйста, и почему пропащий?

– Так ты вчера убежал!

– От кого убежал, от тебя? – поразился я.

– Нет. Мы возле метро такси ловили, чтобы по домам ехать, а потом видим, что тебя менты пытаются в вытрезвитель увезти.

– Менты?

– Ну да, будку свою подогнали и тебя тянут.

– А я?

– Ты в столб вцепился и какую-то песню орешь, что-то типа «сверкая блеском стали», они тебя оторвать не могут. А потом мы подошли, стали их уговаривать, что мы тебя заберем и домой доставим. Пока мы с ментами договаривались, ты взял и убежал куда-то. Они на своей будке за тобой поехали, но, я так понимаю, тебя не нашли.

– Выходит, что не нашли. Ладно, спасибо вам, что меня спасли, еще увидимся. Сейчас говорить не могу, наверное, заболел.

Я отнес трубку в коридор, свернув двухметровый шнур, а вернувшись на кухню, заглянул в грустные глаза мамы:

– Мам, я все – выпивать завязываю. Завтра пойду в военкомат на учет становиться, ну а потом на работу устраиваться.

– Ты лучше в институт иди восстановиться.

Я осторожно, чтобы голова не взорвалась болью, отрицательно мотнул головой. В прошлой жизни, по настоянию родителей, я поперся восстанавливаться в институт в середине января, за три дня до начала зимней сессии, посреди года, наплевав на настоятельный совет декана факультета восстановиться осенью. Декана я переборол, но сессию не сдал – декан мне смог доказать, что стоило его послушаться.

– Нет, мама, я узнавал, меня посреди года не восстановят. Не надо злить администрацию института. Пойду работать.

Мама поджала губы:

– Я бы еще подумала на твоем месте.

– Конечно, мамочка, я подумаю.

– Привет. – Кто-то схватил меня сзади за рукав старой куртки. – Ты давно вернулся?

Я обернулся. Серые глаза, нос кнопкой, мелкие, непослушные кудряшки темными прядями в художественном беспорядке рассыпались по плечам – очарование юности. Губы, сложившись сердечком, потянулись ко мне. Моя первая жена, юный, только что распустившийся цветочек. Моя первая взрослая любовь, обхватив меня тонкими руками, тянулась ко мне. Я положил руки на ее плечи и, приподняв ее, отодвинул в сторону. На юном личике радостная улыбка сменилась недоумением и обидой, а я вспоминал нашу, давно забытую, как детский кошмар, жизнь. Скоропалительную свадьбу, первые годы безумной страсти, а потом все эти тягучие годы одновременно совместного и раздельного существования, грязный и скандальный развод.

– Извини, Таня, но нет, ничего не будет. Прощай.

Я шел по узкой тропинке, чувствуя спиной ее полный обиды взгляд, взгляд человека, который, пока во всяком случае, ничего плохого мне не сделал. Но это был только вопрос времени. Чтобы продолжать радоваться этой жизни, мне не надо было иметь ничего общего с этой юной, по-своему очаровательной, но не моей девушкой.

Февраль одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года

– Товарищи кандидаты. Объясняю вам еще раз – ответить на две тысячи вопросов за отведенные три часа вполне реально. Трудности возникают у тех кандидатов, что начинают излишне умствовать. Если вопрос звучит – болит ли у вас иногда голова, вы должны поставить галочку в ответе «да», потому что у любого нормального человека хоть раз в жизни голова должна была болеть. А иначе, если у вас никогда голова не болела, вам место в скорбном доме, у вас какие-то проблемы со здоровьем. Понятно? Еще вопросы есть? Вопросов нет. Значит, приступаем. Время пошло. – Доктор в халате, наброшенном поверх военной формы внутренних войск, уселся за стол, и бросив выразительный взгляд на стоящие перед ним часы, уткнулся в какую-то книжку, а мы, два десятка кандидатов на поступление на службу в органы внутренних дел, уткнулись в толстые вопросники – времени для их заполнения было достаточно, но только если его не терять попусту.

Это был последний этап медкомиссии, легендарные две тысячи вопросов, на которые надо было отвечать не задумываясь, почти в автоматическом режиме, понимая смысл каждого вопроса буквально. Остальных врачей я прошел легко, тряся военным билетом с отметкой, что еще месяц назад другая, не менее уважаемая государственная структура – Министерство обороны, считала меня абсолютно здоровым. Вербовщика МВД я встретил в военкомате, становясь на воинский учет по причине увольнения со срочной службы. Я сидел напротив молодой женщины в обтягивающем ее упругие формы сером кителе и внимал, какая сказочная жизнь наступит у меня, как только я соглашусь вновь надеть форму. Достойная зарплата, от тридцати дней отпуска уже в первый год, не считая дороги к месту отдыха, бесплатный проезд на любом транспорте, кроме такси. И это если не брать во внимание ведомственные санатории-профилактории, которые ждут меня для поправки моего здоровья. А пенсия в сорок пять лет? Разве это не мечта для любого нормального человека? Ты еще относительно молод, а уже можешь ни о чем не беспокоиться, ежемесячное содержание государство будет выплачивать до конца жизни. Вдобавок форма, обувь, шапка с кокардой, спецучет в военкомате и никаких военных сборов… Все удовольствия и радости жизни ждали меня, оставалось только сказать «да».

Дама-майор очень старалась, расписывая мне предстоящие радости жизни. В последние годы, с началом «гласности», популярность службы в милиции упала значительно. Журналисты «делали имя» на скандалах, и милиция стала лакомой мишенью. К грехам тридцать седьмого года прибавили «разоблачения» нынешних недостатков в работе, и образы «рыцарей без страха и упрека», типа телевизионных «Знатоков», очень быстро померкли. Соответственно, количество желающих служить в «органах» также быстро сократилось.

– Скажите, а какие у вас вакансии открыты?

Да, рота ППС – это не рота мушкетеров короля. ГАИ свободных вакансий почему-то не имела, ОБХСС тоже был полностью укомплектован. Уголовный розыск и следствие были готовы принять меня в свои ряды, но чуть попозже, года через три, когда мой законченный первый курс юридического института превратится хотя бы в третий-четвертый. Я смотрел в преисполненные надеждой серые глаза милицейского кадровика и размышлял. Опять ступить в ту же реку, с очень топким и невидимым дном, когда ты не знаешь, что ждет тебя даже за ближайшим углом? Крутиться как белка в колесе? Идти по узкой и извилистой дорожке, на которой каждый последующий шаг может стать фатальным, или вернуться слесарем на завод? Пойти водителем на автобазу? Влиться в зарождающийся бизнес? Перед моими глазами встали мои знакомые – мелкие оптовики, потерявшие к сорока годам здоровье, а то и жизнь в лихолетье 90-х. Я вспомнил толпу работников обанкроченного завода, через несколько лет перекрывавших Транссиб напротив дома родителей, тысячи мелких торговцев, в два часа ночи начинавших торговлю в металлических контейнерах на «барахолке», в любую погоду, в любом состоянии. Это сейчас они технологи на военных заводах и младшие научные сотрудники НИИ, а через несколько лет начнется… Во всяком случае, я знаю, что я буду делать в это страшное время. Я поднял глаза на собеседницу и кивнул. Ее, ставшие на мгновение вертикальными, как у змеи, зрачки полыхнули мефистофельским огнем, она протянула мне пергамент и хрипло каркнула:

– Подписывай заявление!

– Кровью? – пискнул я.

Мне молча кинули дешевую авторучку. Но особой разницы не было. Подписав бумагу, я уже вступил в армию тьмы.

Апрель одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года

С упорством муравья я пер большой брезентовый мешок с полученным на складах хозяйственного управления областного УВД обмундированием, на свой девятый этаж. Преодолев семь этажей, я, уставившись взглядом в прижатый к груди уже ненавистный мешок, успел сделать всего пару шагов по ступенькам, когда моя ноша уперлась во что-то твердое.