Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Она повернулась, склонилась перед гостями, изящно взмахнула веером и провозгласила:

– Наливайте шампанское! Мы отмечаем сегодня день рождения короля Франциска! Скорее наливайте! – А сама опять закружилась, демонстрируя пышную юбку и гибкую талию, а маски не снимала.

– Да здравствует Франциск! Виват! – раздались голоса, зазвучали бокалы.

– Кто она? Вы узнали ее? – слышалось вокруг.

– Да это же наша проказница Виже-Лебрен!

Дама, сидевшая рядом с Хемницером, не без ехидства заметила:

– Это же Элизабет! Вы ее не узнали?

Хемницер повернулся к даме с нарумяненными щеками ответить. Она же кокетливо смотрела на него и – верить или нет? – протягивала ему цветок.

– Я слышала, что вы из России? Это очень интересно, говорят, там живут добрые люди, это правда? Я – Кессель… Моя роза – знак поклонения вашей стране.

Иван Иванович склонил голову, взял неосторожно розу и почувствовал, как глубоко вонзились шипы. Однако сохранил любезность, вида не показал.

Танцорка остановилась, сорвала маску и заразительно рассмеялась.

– Пьем память нашего Франциска! Во Франции короли всегда любили художников, музыкантов! Людовик XVI, Мария-Антуанетта – их здоровье!

– Но Франциск слыл отчаянным воякой и большим любителем женщин! Это вас не смущает, Элизабет? – спросил кто-то.

– Ничуть! Таковы французы! Потому я чаще смотрю на мужчин других стран, да, да!

Все с нею чокались, пили шампанское.

Соседка Хемницера не умолкала, она старалась очаровать мужчину, но Хемницер не мог понять ее козней-замыслов.

– Ей доверяют писать портрет королевы! А ей всего 25 лет!.. – шептала она. – Учтите, русский гость, французы делают одно, а думают о другом.

Хемницер слушал соседку, а Львов тем временем изучал лицо танцовщицы. Тонкие черты, милый вздернутый носик, изящество во всем – настоящее французское очарование и та живость, которая есть зеркальное отображение того, что происходит вокруг. Серо-голубые глаза сверкали, в смехе открывались жемчужные зубы, румянец покрывал ланиты. Неведомая русским Элизабет взяла со стола лежавшие там цветы и стала бросать их в публику, вызывая общий восторг. «Хорошенькая, однако не красавица, до Машеньки Дьяковой ей далеко», – думал Львов.

Львов заметил, эта юная женщина здесь всем своя. Вот она подошла к известнейшему художнику Грёзу, поцеловала его в щеку.

– Мой дорогой учитель! Не пора ли начать обсуждение выставки?

Из-за стола поднялся человек в зеленом камзоле, панталонах цвета беж, в белых чулках, старомодном парике и призвал:

– Начинаем обсуждение выставки! Высказывайтесь, господа!

Заговорили о современной живописи, о картинах Шардена, Грёза, о начинавшем свой путь Давиде, Виже-Лебрен. Она была так хороша и так молода, что ни один критик не осмелился бы говорить об отсутствии мастерства, о профессиональных небрежностях. Но главный спор разгорелся вокруг Жана Батиста Грёза и Жозеф-Мари Вьена. Оба они почитали философов Просвещения и в то же время имели разные, даже противоположные взгляды на современное искусство.

Жозеф Вьен из философов ценил Дени Дидро, тот тоже был высокого мнения о живописце, даже посвятил исследование его картине «Марс и Венера», а когда встретился с Екатериной II, то настойчиво советовал ей купить «Минерву» и «Анакреона» любимого художника – Вьена.

Грёз поклонялся Руссо, разделял его взгляды на необходимую близость людей к природе, естественный образ жизни, а своими картинами пытался осмыслить, что такое хорошо, а что есть дурно. Предметом его восхищения были женские и детские головки. Однажды написал очаровательную головку маленького графа Строганова, Попо. (Читатель, запомните это имя. Вам еще предстоит с ним повстречаться в жаркие парижские дни.)

Проповедник морали, Грёз не выносил чересчур фривольных сцен ни в живописи, ни в жизни. Между тем галантные, откровенные, фривольные сценки, запечатленные в масле, то и дело демонстрировались на выставках. Вот и критик в зеленом камзоле яростно набросился на картинки, в которых дамы красовались с поднятыми юбками, в распахнутых капотах, а мужчины держали руки на обнаженных женских «тайностях», да и постельных откровенных сцен было достаточно. Французское общество второй половины XVIII века, в канун Великой революции 1789 года, считало, что возможно все, что не запрещено. В историю нравов это время вошло как падение нравственности, но влияние французских нравов не имело границ и, как мы знаем, захватило и Россию.

– Смотрите, – возмущался человек в зеленом камзоле, – художники словно только и ждут, чтобы подсмотреть за купающейся в бассейне дамой или встающей с постели. Как смеют они писать лежащую в королевской постели фаворитку короля Людовика XV? Что, они видели ее? Позировала она? Иное – мадам Виже-Лебрен, она рисует нашу молодую Марию-Антуанетту во всей ее целомудренности!

– Кто может знать о целомудренности королевы? Сомнительно, – заметил кто-то, в зале легкомысленно засмеялись.

– Не сметь болтать о королеве! – вскричала Виже-Лебрен. – Мы все должны служить нашей королеве!

– Я продолжаю! – Человек в зеленом камзоле, хромая, подошел к столу, извлек из папки рисунки. – Взгляните на это безобразие! Они рисуют сокровенные мягкие женские места. Это карикатура? Как смотрят парижане на знаменитый монгольфьер!.. Indecent! Это непристойно.

Львов прищурил глаза: на рисунке был изображен воздушный шар, на стену лезли дамы, а внизу мужчины направляли подзорные трубы не на монгольфьер, а на подолы женских юбок. А дамы, похоже, не жаловали такой предмет туалета, как панталоны.

Человек, хромая, подошел к окну и принес новую серию карикатур. Соседка Хемницера зашипела:

– О, как я ненавижу этого типа!.. Le diable boiteux![1]

Мужчина в зеленом камзоле на этот раз направлял свои стрелы против стиля рококо.

– Эти завитушки, кругляшки, игривости!..

Критик с бородкой Генриха IV был сторонником художника Вьена, который первым, кажется, решил избавиться от игривого манерного рококо, стиля, царившего при Людовике XV. Вьен объявил себя поклонником античности в высоком смысле слова, изучал технику древних греков, освоил их рецепты. Что касается Виже-Лебрен, то она еще не определила, что для нее ближе.

– Знаете, в чем состоит эта техника? – говорил художник Вьен. – На хорошо подготовленную доску наносится воск, поверхность делается очень гладкой, затем ее посыпают испанским белильным порошком, чтобы была легкая шероховатость. Работа идет водорастворимыми красками. Когда же изображение закончено, картину нагревают и воск пронизывает красочный слой.

Львов слушал и торопливо записывал что-то в альбом. Хемницер же, вновь атакованный соседкой, представившейся графиней Кессель, был просто рассеян и возбужден. Мадам прошептала ему на ухо:

– Завтра в шесть часов я буду ждать вас в Люксембургском саду.

Затем поднялась и прошествовала на середину зала.

– Господа! Дорогая Элизабет! Позвольте мне сказать, что среди нас присутствуют двое русских. Они прибыли из холодной, ужасной и таинственной страны, России. Торквато Тассо тоже любил путешествия, ибо они развивают наши религиозные и гуманные чувства, не так ли?

Виже-Лебрен протянула руку к Хемницеру.

– Пожалуйста, расскажите! Меня так волнует ваша страна… О ней мы столько слышали от графа Калиостро, от Сен-Жермена.

Хемницер покраснел до корней волос, почувствовав на себе общее внимание, но Львов, блистательный говорун, находчивый во всяких обстоятельствах, разразился целой речью, снабжая ее цветистыми эпитетами, сравнениями; его рассказ произвел на всех большое впечатление. Виже-Лебрен воскликнула:

– Когда-нибудь я непременно приеду в Россию!

– Мы будем вас ждать, мадам. – Львов, склонившись, поцеловал ей руку.

Тут дверь распахнулась и показалась фигура молодого мужчины с нестрижеными черными волосами, в камзоле из грубой ткани. Он был, можно сказать, в ярости, ни с кем не поздоровался и, ко всеобщему неудовольствию, повысил голос.

вернуться

1

Хромой дьявол (фр.).

9
{"b":"787218","o":1}