Святая святых! Тут были гипсовые и мраморные античные головы, бюсты, дорогие драпировки, красивейшие ткани, бронзовые подсвечники и картины, картины и рисунки. Портреты стариков, детей, женщин – чудо как хороши! А одна девушка, изящная, с цветком в руке, словно летящая, как бы мельком взглянула и бежит дальше! Вот бы скопировать, подумал Михаил.

Разговор зашел о Демидове, о том, как Левицкий завершал его портрет, и до Миши доносился глуховатый голос художника.

– Да, 1773 год знаменательный. Дидро, покидая Россию, сказал, что в России, под 60 градусов широты, блекнут все идеи, цветущие под 40 градусами. Я поехал в Москву, к Демидову, познакомился с вельможей. Ну, не встречал еще подобного! На выезд его сбегалась толпа. Удивить – главная его забота. Между тем умнейший человек, скажу я!.. Так ты, – неожиданно он обратился к Михаилу, – у него живешь?

– Да, – коротко ответил тот, не пускаясь в пояснения.

– А тут где обитаешь?

– Совсем недалеко…

Вдруг раздался восторженный возглас Машеньки, и разговор прервался.

– Вот он, наш Львовинька!

Левицкий одобрительно кивнул, и все столпились вокруг портрета.

– Ах, как славно вы это передали, Дмитрий Григорьевич! – расплылся в улыбке Хемницер.

– Да он будто еще и фразу не договорил! – засмеялся Капнист. – Рот не успел закрыть наш Цицерон!

– И правда! – улыбнулась Маша. – А глаза-то, так и сияют умом!

– Да то не мой ум! – засмеялся Николай Александрович и тут же сочинил экспромт:

Скажите, что умен так Львов изображен?

В него искусством ум Левицкого вложён.

С портрета на всех смотрели большие лучистые глаза, взгляд, приправленный легкой насмешкой, пронзительный, проницательный. Губы чуть приоткрыты, словно писал его художник в момент очередной страстной речи. Львов всегда говорил темпераментно, восторженно, умно, порой в глазах его мерцали слезы.

– Я, как бы пасмурен ни был, приходя к Николаше, всегда делаюсь веселее, – улыбнулся Хемницер.

Михаил услышал над собой чуть глуховатый голос художника:

– А ты, юноша, вроде любишь живопись, вон как глядишь. Чем занимаешься?

Михаил вытащил из кармана миниатюру, сделанную для Лохмана. Левицкий ее похвалил, но добавил:

– На сем остановишься – живопись упустишь. Большие портреты не пробовал?

– Я уши не могу на месте прилепить, не получается.

– Уши, говоришь? Это дело непростое. Некоторые рисуют так, чтоб ушей не было видно. Гляди, пробуй. Дома есть кто-нибудь? Вот и пиши портрет.

Возвратившись вечером в меблированные комнаты, Михаил столкнулся в коридоре с взлохмаченным Лохманом. Тот сразу скрылся в своей комнате, а Михаил еще долго не спал, листая книгу и вспоминая нынешний вечер. Потом открыл баул, где кошелек? A-а, вот он, внизу. Пересчитал. Денег, которые дал Демидов, сильно поубавилось. Плохо помнит, сколько было. А может, взяли? Но тут же обругал себя.

Следующим днем, обрадованный заданием Левицкого, все отложил и усадил на диван красотку Эмму. Купил холст, кисти, краски, взялся за портрет. Молодая красавица в ореоле кудрей сидела в горделивой позе. Губы ее еще не утратили девической припухлости, глаза в томной неге со смешливыми искорками смотрели прямо. Он попросил ее завести волосы за уши, долго и старательно выписывал их. Кажется, после пяти сеансов портрет получился. Однако Эмма, поглядев, пришла в дурное расположение духа. Вместо горделивости она увидела хитроватую мину, вместо огневого взгляда – нагловатость; фыркнула и разобиделась.

А ночью Михаилу приснился барин-благодетель во всем своем великолепии, но в гневе: «Где дело мое?! Не сделал? Амуры разводишь?!» Господи, что же он забыл про самое главное?

За завтраком спросил:

– Не знаете, где можно найти Панина? Никиту Ивановича?

Эмма взглянула на Лохмана.

– Самого графа? Что у тебя, дело к его светлости? Разве ты с ним знаком?

Миша молчал.

– Том его напротифф Шереметеф. Фонтанка.

Миша немедленно поднялся, впервые запер на ключ свою комнату и отправился на Фонтанку. Денег хватило только на то, чтобы купить бумагу и мягкие карандаши. Долго бродил вдоль Аничкова дворца. Должен же появиться знатный экипаж! И дождался. Вот лакей открыл дверцу богатой кареты, оттуда вышел ладный, прямой человек в знатном мундире. Он! Панин!

И на второй, и на третий день Михаил делал множество зарисовок. Листы те должны стать заготовками для портрета.

Возвращаясь домой, он не обращал внимания на жадные взгляды хозяев, ничего не объяснял и ложился спать. В памяти всплывали слова Демидова: «Гляди вокруг во все глаза! Башкой своей думай. До чего сам додумаешься, к чему руки приложишь, то и будет твоя судьба!»

Михаил торопился, делал рисунки один за другим, складывал в баул, никому не показывая.

Он закончил портрет Эммы и отправился к Левицкому. Стоял перед ним нескладный, длиннорукий, глядя под ноги.

– Гляди-ка, братец, – заговорил художник, – глаза-то у нее на разных уровнях. А руки? Будто мертвые. Зато уши, уши получились. – Еще вгляделся в лицо и ахнул. – Уж не Эмма ли Карловна? С немцем живет? Батюшка мой, да где же ты ее взял?

– Я у них живу.

– Остерегись! Ох остерегись, голубчик! У них там целая лавочка. Студентов из Академии переманивают, дают заказы, платят копейки, ловчат так, что не приведи Господь!

– Да я уж скоро уезжаю, – оправдывался Миша. – А что вы мне скажете, могу ли я живописать?

– Талант у тебя есть кой-какой. Теперь – терпение, учение и труд. Рисуй поболе, краски учись смешивать, чтобы нужный тон получался. Барин твой понимает толк, умен, авось поможет учиться.

…На одной из площадей Москвы остановились лошади, соскочил с запяток кареты лакей и закричал:

– Эй, дворник! Что стоишь? Не видишь, кто прибыл?

Второй лакей распахнул дверцы кареты. Из кареты вышел грузный человек, можно сказать, великан. Это был Демидов.

– Чего стоишь, пентюх! – не утихал лакей.

– Чего изволите, ваша милость?

– А то надобно, чтобы дворники площади явились сюда!

Подошли еще два дворника, и Демидов, кивнув им, заговорил. До тех, видимо, не доходил смысл слов, лица их окончательно отупели, и тогда в объяснения пустился лакей.

– Чего непонятно-то? Барин снимает все комнаты, которые на площадь выходят окнами. Деньги заплатит. Знаете, какие деньги – демидовские! Чтоб к завтрему тут никого не было, никто не жил! Своих гостей принимать будем. – Лакей, впрочем, тоже ничего не понимал, однако глазом не моргнул, не его дело.

А на следующий день все квартиры, выходящие на площадь, были свободны, и демидовские люди заняли места в комнатах.

Что же на сей раз удумал изобретатель и чудак? Дело было связано с портретами, которые писал Михаил.

По возвращении из Петербурга встречен был он барином в гневном расположении духа. С утра Демидов жаловался головою, тем не менее прибыл в Воспитательный дом, выразил шумное недовольство порядками, а главное, встретил там своего недруга Собакина. Под руку попался Михайло, и уж на нем барин отыгрался.

– Ты по какой причине так долго в Петербурге был? Не для того я тебя посылал, чтобы гулял без ума, дурак!

– Ваша светлость, но я не более двух месяцев ездил, – пролепетал Михаил.

– Ага! Мы не виноваты, что были глуповаты?! От кого получал там приметное удовольствие, признавайся! Учился или баклуши бил? Велено тебе было отразить графа Панина, а ты что?

Михаил вспыхнул, в сердцах схватил баул и давай спешно вытаскивать оттуда один лист, второй, третий… Хозяин оглядел те листы и сразу переменил тон.

– О, да это он самый, Панин! Узнал! Ай да Мишка, сукин сын! – оглядел его с ног до головы, схватил в охапку и отпрянул. – Ну доставил удовольствие! Молодец!

Михаил не знал плана действий барина, однако поспешил добавить:

– Прокопий Акинфиевич, то ж только рисунки, а я из них живописный портрет сотворю, славно будет! Я видел его.

Демидов сел, подпер рукой голову.