– Еще шампанского, чтобы поздравить наследника? – спрашивает мадам Сорен.

– И да будет пить он только в своей семье! – говорит, улыбнувшись, сенатор.

Милу уже позабыл сцену в гостиной. Он очень весел, и дурные манеры избалованного ребенка проявляются во всей красе. Он пускается задавать вопросы гостям, ставит локти на стол.

– Ваш наследник не дремлет! – говорит кто-то.

– Наш наследник не подведет! – восклицает мадам Сорен с гордостью, гордостью, от которой млеют сидящие за столом буржуа, думая о занимаемом ими положении, доходах, надеждах. От этого над столом витает дух счастья, мешающийся с запахом жареного цыпленка.

Сенатор во всех подробностях осведомляется у месье Реби о возможностях сего края. Есть здесь что-то, способное нас заинтересовать? Тогда говорят о рудниках, шахтах, образцовых хозяйствах, затратах железнодорожной сети. Месье Реби только что упомянул город, о котором нельзя сказать без улыбки, какая возникает на губах у провинциалов, когда они беседуют о миловидной даме несколько вольных взглядов:

– У нас еще есть Ривклер ле-Бен…

Ривклер… Это название вызывает в памяти ребенка расчерченные тенями и светом картины бесконечного парка, где слышны мазурки и идут мимо дамы, одетые в белые кружева. Скрытые вуалями, их лица прекрасны, как образы рая, на руках у них белого цвета перчатки, и держат они золотые сумочки, ридикюли.

Город этот живет лишь тогда, когда жизнь прекрасна, пробуждается он по весне и существует все лето в тени деревьев. Кажется, будто это заморские страны: люди на улицах говорят на неведомых языках, по вечерам перед расцвеченными террасами поют неаполитанцы.

По ночам в сияющих казино мимо проходят женщины, у которых руки обнажены, они украшены лентами, тела их спрятаны под покровом цветов, драгоценностей и атласа. Под сводами отелей и в тени парков встречаешь существ, черты которых желаешь потом помнить вечно и которых любил бы смертельно, если б не были они столь недоступны, словно явившись к нам из мира иного. На песке цвета розовой охры остались миниатюрные следы самых красивых ног Андалусии. Под шелест мазурок в дни детских балов танцевали здесь английские девочки в коротеньких юбочках, показывая коленки, и маленькие славянки, чей акцент – словно переливчатый шум местных ручьев. А в середине сезона приехали туда три дочери президента Боливии, совсем юные, столь пленительные, что не сравнить ни с одной мечтой, прекрасные, как лики святых.

Милу вновь видит эти отели, где в ароматах летними ночами смежает веки сама Красота. Красота побеждающая и жестокая, Красота изобильная, драгоценная, от вида которой сердце сжимается и можно ослепнуть. Стоит один раз ее увидеть, и не забудешь вовеки, и даже воспоминание о ней причиняет боль. Милу всей душой тогда скрывается в помыслах о Жюстине.

Неподвижно сидя на стуле, душой он рядом с Жюстиной, в объятьях Жюстины. Из глаз его уже столько раз лились слезы, и теперь он одним взглядом отталкивает всплывшие было дивные образы улыбающихся иностранок Ривклера, чьи роскошные волосы убраны диковинными цветами. «Жюстина, я держу тебя за руку!» Он осмеливается слегка сжать эту маленькую больную ручку, изуродованную когда-то топориком. Он берет ее бережно, вот так, и они отправляются пешком по прекрасным, широким дорогам Франции. Когда она устает, он несет ее. Когда она голодна, он просит милостыню на фермах. «Ты столько всего вытерпела, что любви моей всегда будет недостаточно. Я хочу выстрадать все, что выпало на твою долю, лишь тогда я буду тебя достоин».

Взрослые вокруг Милу по-прежнему продолжают беседу. Делают прогнозы на будущее. Застолье затягивается, запахи жареного цыпленка и принесенных ликеров приводят Милу в отчаяние. Слово берет месье Реби, и Милу дозволяет голосу отца проникнуть в его потаенный мир:

– Со всем, что сын от меня унаследует, перед ним откроются любые перспективы. Сможет поступить в лучший университет, изучать право…

– Да, политика распахивает любые двери.

– В любом случае, мы можем быть уверенными в нашем округе. Никто не осмелится провалить на выборах внука месье Сорена, – заявляет бабушка.

Милу глядит сквозь окна на тихие, освещенные солнцем сельские дали; там словно бы различимо чье-то беспристрастное и величественное присутствие, приносящее горькое утешение. Месье, старающиеся устроить его будущее, вызывают у ребенка отвращение. Он хотел бы их обругать, накричать на них, обозвать теми грубыми словами, которые знает: свинья, шваль, лярва…

– Так отлично, – выступает сенатор, – прекрасно! Со всем, что оставит ему месье Реби, наш юный друг сможет однажды войти в состав первой магистратуры Республики.

– Ну, он может стать лишь министром или правителем какой-нибудь колонии, – продолжает месье Реби.

– Посмотрим. Но вы зря говорите об этом в присутствии ребенка, он может чересчур возгордиться.

Милу высокомерно улыбается. Республика? Минувшим утром он от нее отрекся. Эти лощеные месье все так или иначе схожи с Гамбет-той! Он больше не может, сейчас он взорвется.

«И все же, Жюстина, ты в молчанье претерпевала жестокости твоих хозяев». Отныне Милу будет представлять, что его родители на самом деле хозяева, платящие ему гроши и делающие жизнь несчастной. Он откажется от их ласк. Никогда больше не будет гневаться, как этим утром, и все их ранящие слова будет хранить в себе, чтобы страдать еще больше. «Страдать столько же, сколько страдала ты, ради твоей любви, дорогая Жюстина! Теперь, – думает он, – я нахожусь в услужении».

– Но его то мы не спросили! – говорит, громко смеясь, сенатор. – Кем вы хотите стать, мой юный друг, когда вырастете? Генералом или президентом Республики?

– Послом?

– Академиком?

– Хочу стать прислугой! – отвечает Милу.

Конец сентября. Рассвет. Гости покинули «Тернии» больше недели назад. Небо уже не такое высокое, как в августе, и солнечные лучи по вечерам, перед тем как угаснуть, подолгу освещают луга.

Милу проснулся как обычно. Тем не менее для него это утро не похоже на остальные – он решил сделать что-то невероятное.

Он не спешит. Он должен выбрать момент, когда все слуги будут заняты, одни разойдутся по комнатам, другие отправятся смотреть за скотиной, и на кухне никого не останется.

Он сразу же взялся за дело. Подвешенный к деревянной полке топорик прямо перед ним, возле мойки, на которую Милу кладет, растопырив пальцы, левую руку. Рана Жюстины была возле безымянного пальца. Милу хорошенько прицеливается, поднимает зажатый в правой руке топорик и закрывает глаза.

Глухой удар, и топорик из дрожащей руки выпадает. Он открывает глаза и видит, как льется кровь. Выглядит ужасно: большой порез, похожий на ее. Но боли он не испытывает. Кровавая струйка тихо течет, слабо пульсируя. Жюстина об этом узнает. Может, она подумает: «Вот это да! С сыном хозяев случилось то же, что и со мной, рана возле того же пальца и на той же руке».

Но лучше, если она ничего не узнает. Конечно, она может догадаться, но…

По раковине уже течет кровавый ручеек, стекает по стенке и скользит к отверстию в железном кольце… Рану обычно промывают водой. Ее рану тоже должны были промыть. Милу правой рукой берет эмалированную миску и набирает в нее из-под крана воду. Опускает туда окровавленную левую руку, холодная вода покалывает порез.

Кровь струится в воде подобно густому дыму в отяжелевшем воздухе. Вскоре кровь образует на дне миски вязкий темный осадок. Ее уже слишком много. Милу меняет воду один раз, два, три с перерывами минут по пять.

Кровь продолжает идти. Милу перепачкал в ней правую руку и замечает теперь, что кровь повсюду – на лице, на белом воротнике, на светлой курточке… И она никак не останавливается!

Он пытается пошевелить рукой, которая в свежей воде уже занемела. Ой, что это? Он вынимает руку и обнаруживает, что с пораненного пальца свисает наполовину оторванный ноготь.

Тогда он в ужасе бежит в комнату, где в тени полуопущенных штор мать умиротворенно трудится над вышивкой. Он появляется на пороге, весь бледный, смотреть страшно, будто ребенка кто то пытался только что заколоть. Сил ему хватает только, чтобы выговорить: «Посмотри, мамочка, что получилось, когда я играл с топориком!»