— Длинный.

Как бы нехотя и равнодушно произнес паренек, исподлобья взглянув на сидящего напротив него усталого мужчину. Основательно потертая, хотя и тщательно выглаженная форма служащего довольно грозной конторы, говорила, что перед ним находится скорее оперативник, проводящий большую часть своей службы в поле, чем штабист, занимающийся перекладыванием бумажек в конторе.

— Я спрашиваю имя, а не кличку!

Несколько усталый и безразличный тон хозяина этого помещения, говорил скорее о том, что все происходящее здесь, ему ужасно надоело. И было бы гораздо интереснее заняться, чем-то более привычным, нежели заполнять сопроводительные записки на очередного беспризорника, выловленного в результате очередной облавы.

— Не помню. Длинный я.

Паренек отвечал на вопросы через губу, выражая свое если не презрение, то безразличие происходящему. При этом он, чуть прищуренным взглядом искоса разглядывал помещение, в котором сейчас находился. Пошарпанный стол с местами подранным зеленовато-серым сукном и бронзовым массивным колокольчиком, стоящим возле чернильницы-непроливайки. Стоящий в некотором отдалении шкаф до отказа забитый серыми папками и стопками бумаг, грозящими вот-вот вывалиться оттуда и удерживаемые лишь каким-то чудом и шнурком, завязанным за деревянные ручки и не дающие дверцам распахнуться. Вбитые в стену у входа, довольно длинные гвозди, изображающие вешалку с висящими на ней, потертой шинелью и каким-то грязноватым ватником. Грязные резиновые сапоги с высокими голенищами стоящие под вешалкой.

— И как ты предлагаешь мне обозначить тебя в сопроводиловке?

— А поровну. Все равно это ненадолго. Зима пройдёт и сбегу. Что в голову придет, то и пиши.

Мальчишка приподнял голову и презрительно оттопырил нижнюю губу.

— А чем тебе не нравится детский дом? Кормят, одевают, обувают, учат. Спать будешь в мягкой кровати, а не под забором. Питаться нормально.

Аккуратно положив простенькую деревянную ручку с металлическим перышком на край чернильницы, мужчина сложил свои руки на стол и слегка навалившись на них телом, всмотрелся в сидящего напротив него пацана.

— Чем тебя все это не устраивает?

— Я уже большой мальчик. — прищурившись и вперив свой взгляд в сержанта произнес пацан.

— И в сказки давно не верю. То чем кормят в детдоме, другая свинья пятак будет воротить. Одевают? Да на мне сейчас буржуйский фрак в сравнении с тем гнильем, что придется носить через пару дней. Чему может научить вечно пьяный сторож, у которого за плечами церковно-приходская бурса и семь коридоров? А спал я не под забором, а в нормальном помещении, и питался не в пример лучше, чем ты мне обещаешь. И не только я, но и сорок мальчишек, которые наверно впервые, со своего рождения спали в человеческих условиях и питались трижды в день, наедаясь вдосталь. А вы ограбили нас и обрекли на полуголодное существование в промерзших бараках приюта, вместо того, чтобы поддержать начинание и чем-то помочь. Если твоя власть готова ограбить собственного ребенка, только ради своих амбиций, и победных реляций на верх, мне с ней не по пути! Короче начальник. Отправляй на этап, все равно этим все и закончится. Хау! Я все сказал.

Сержант еще некоторое время вглядывался в мальчишку, потом вернувшись к своим записям произнес.

— Запишем как есть Семён Шумилов.

— Да хоть Наполеоном. — презрительно вставил парнишка.

— Родился в 1908? — Сержант взглянул на пацана.

— «Первый раз получил я свободу, по указу от…» — Тьфу-ты, вдруг запнулся паренек. — Седьмом.

— Артист. На распишись здесь.

— Неграмотные мы.

— Крестик поставь.

— А самому, лень что ли?

— Положено так.

Мужчина придвинул пареньку лист с записями, обмакнул перо в чернильницу, но на мгновение задумавшись, аккуратно протер его о край непроливайки и выдвинув столешницу достал оттуда химический карандаш. Послюнявив кончик протянул его пацану и показав место на бумаге произнес.

— Здесь. Карандашом проще будет, а то сейчас кляксу поставишь и заново все переписывать.

Паренек, весело взглянул на сидящего напротив него сержанта, привычным жестом взяв в руку карандаш и совершенно не задумываясь, оставил на листе бумаги довольно затейливую подпись, в которой, однако четко прослеживались и буква «С» говорящая об имени и другие буквы, указывающие на озвученную сержантом фамилию.

— А говоришь неграмотный. Вон как лихо расписываешься.

— Так все лето тренировался, от нечего делать. — с ухмылкой ответил тот. — Знал, что заставят.

Сержант ухмыльнулся и взяв в руку колокольчик встряхнул его. На его перезвон, дверь приоткрылась и в комнате показалась чья-то голова, увенчанная потертым островерхим суконным шлемом, так называемой — Буденовкой

— С этим все. Следующего давай, — произнес сержант.

— Удачи тебе. Семён Шумилов. — неожиданно добавил он, на прощание.

— Да, пошел ты. — огрызнулся парень выходя из кабинета.

Выйдя в коридор, паренек слегка замешкался, но был тут же легким толчком отправлен в нужном направлении и оказался в небольшой комнатке в которой находилось около полутора десятка пацанов, как и он задержанных и доставленных сюда во время облавы. Оглядевшись, он прошел сквозь расступающихся в стороны пацанов к довольно большому застекленному окну с толстой решеткой. Пристроившись на широком подоконнике возле сидящего там паренька, достал из глубокого кармана слегка помятую пачку «Герцеговины Флор», и достав из нее папиросу прикурил от небольшой бензиновой зажигалки, сделанной из патронной гильзы. Глубоко с наслаждением затянулся и выпустил дым в приоткрытую створку рамы, передавая зажженную папиросу своему соседу по подоконнику.

— Ну, что Лепёха, готов к труду и обороне? — Спросил он своего соседа, после очередной затяжки.

— А куда деваться-то? — вполголоса произнес тот. — Может стоит в Ташкент чухнуть, как раньше планировали? Говорят — город хлебный.

— Может и хлебный. И то не факт. В самом Ташкенте еще может и ничего. А вообще там просто жопа. Да потеплее, но ты не хочешь понять главного. Выловят там тебя запрут в сарай с баранами и будешь за кусок лепешки с утра до ночи хлопок собирать. До зимы. А зимой выбросят в степь подыхать. И это в лучшем случае, а то и просто прирежут, как барана, и собакам скормят. И оттуда не сбежишь. Там степь. Пустыня. На сотню верст, и ни единого колодца.

— Да ну нах? Но люди-то живут!

— Живут местные. А тебе на один чуб глянуть и сразу понятно становится — чужой. А чужие там только рабы.

— А как же Советская Власть?

— А нет ее там. И не будет никогда. Не расстраивайся, найдем место.

В этот момент приоткрылась дверь и разговор сам собою прервался. Сделав по последней затяжке, друзья затушили папиросу о подоконник и выбросив ее в окно спрыгнули со своего насеста и приготовились слушать вошедшего в комнату человека.

— Так граждане беспризорники. — Произнес знакомый нам сержант.

— …Жулики, тунеядцы, алкоголики. Песчаный карьер — два человека… — вполголоса продолжил Длинный, понятную только ему фразу.

— Выходим по одному и не торопясь занимаем места в воронке. И чтобы порядок был! Старшим назначается…

Сержант обвел взглядом помещение и увидев понравившееся ему лицо добавил:

— Семен Шумилов.

— А чё, я сразу. Чё, я на хвост кому наступил. Вон Блоху назначай, начальник, он у нас за атамана завсегда.

Комната тут же утонула в веселом мальчишечьем хохоте. И было отчего. Так называемый Блоха, или Изя Блохман, крохотный, грязный с всколоченными сальными волосами, торчащими в разные стороны и постоянной зеленой соплей висящей в одной из ноздрей, выдающегося еврейского носа одного взгляда на который достаточно, чтобы определиться с его национальностью. Постоянно что-то жующий и вечно одетый в какое-то рубище, состоящее из большого количества разных деталей одежды, найденных скорее на какой-то помойке. Если внимательно приглядеться, тут можно обнаружить и чьи-то посеревшие кальсоны, с характерным коричневым пятном на известном месте и когда-то богатую, а ныне весьма облезлую женскую безрукавку. Шерстяной старушечий платок, состоящий скорее из дыр, чем шерсти и когда-то красную бабью юбку, стянутую ремешком, напяленную на плечи, в виде пончо и свисающую почти до колен. И обмотанные такими же грязными тряпками ступни, заменяющими ему обувь.