– Парень! Эй!

– Ну и ночка…

– Ты кричал как резанный.

– Правда?

– Да. Про Анкарахаду, Укулукулуна, Испытание и всяких пауков.

– Они мне снились.

– Я почувствовал, как в дрёме тобою овладела магия, но не та, что окружает тебя сейчас.

– Другая?

– Сильно другая. От неё веяло смертью и чем–то, как бы это сказать, липким.

– Значит, не привиделось…

– Что?

– Если учуешь её вновь – буди меня.

– Да не вопрос.

Отирая рукавом вспотевший за ночь лоб, я принюхался. Не может быть… с кухни идёт аромат сдобы! Запахи – хранители ассоциаций. Бывает раньше, идёшь, уловишь с пригорка пряную лавандовую нотку, и в памяти нежданно–негаданно всплывает поле, усеянное цветами, Виноград, с лаем несущийся вдоль каёмки дороги, и ведёрко окуней, пойманных на речке. Под влиянием невидимых глазу поветрий, образы, что сохранила молодость, могут подобно деликатному котику потрогать лапкой шнурок прошлого, а бывает, что иначе, ливнем обрушиться на незащищённую зонтиком голову. И чем старше ты становишься, тем больше власти имеют над тобой отголоски временной петли. Погружая в радость или ниспровергая в уныние, они, зрительной кавалькадой, возвращают тебя в ту пору, что осталась нетронутой лишь для одного тебя. Этим утром, под крышей уже несуществующего и вместе с тем вечного дома, я заново проникся потерявшимися корнями в веках впечатлениями моего детства. Подбиваемый слепой надеждой, я с Медком подмышкой влетел на кухню. На печном шестке, в керамическом блюде, громоздились пирожки, а рядышком с ними заварник, полный кипятка, нарезка сыра и кувшин молока. В раскрытое окно, через едва шелестящие шторки, заглядывало осеннее солнце.

Я облокотился ладонями об подоконник и вздохнул. Я ждал её, да ждал, свою маму… Я зажмурился и представил, что она не умерла, а просто ушла в сад, чтобы потом вернуться… Мне так бы этого хотелось! Отстранившись от нетленной панорамы (подозреваю, такой её мои глаза запечатлели столетия назад), я сложил еду на поднос и отнёс в гостиную. Я даже не удивился, когда увидел приготовленную к завтраку тарелку и столовые приборы. Только расположены они были неправильно – мне подойдёт место папы, а не моё маленькое. Садясь на стул отца, я с грустью думал о бессмысленности происходящего и свалившихся на меня проблемах. Рука потянулась к печёной горке. Ох, как же вкусно! С капустой и яйцом! Этот пирожок – самое чудесное, что мне довелось съесть в новой жизни! Я усмехнулся – следовательно, с печёнкой мне понравится и того пуще! Вот и он, я узнал его по подрумяненному бочку! Восхитительно! Позабытое лакомство стряхнуло с меня саван нахлынувшей хандры.

Но миг умиротворения, увы, длился недолго. Прихлёбывая из кружки облепиховый чай, я наткнулся глазами на ковёр, что скрывал под собою погреб. И сразу мягкая булочка в горле обернулась непроходимым камнем, а на ресницах проступили слёзы. Там, в сыроватом помещении, где моя семья по зиме хранила картофель, мне довелось услышать последний возглас мамы и глухой удар – то, как она упала на пол. Во время путешествия по Железному Пути Серэнити вынула из меня видения тех кошмарных дней, слившихся воедино вплоть до похорон родителей подле Энигмы. Однако вскрик… Его Великий инквизитор забыла изъять. Я всё смотрел и смотрел на незамысловато вытканную лужайку, а кулаки между тем стискивали скатерть и крутили её по столу. В ушах стоял многократно повторяющийся хлопок смерти. Не в силах этого выносить, я взревел, словно зверь и, опрокинув поднос, бросился вон из иллюзорного дома, что навсегда отпечатался во мне нестираемым пятном порушенного счастья. Пароксизм рвал меня на части, я рыдал и не задумывался, куда несут меня ноги. Сникшие заросли бурьяна, ветки близко растущих деревьев, коряги и лиственные насыпи не могли остановить моего горячечного бега. Я нёсся, пока лёгкие не загорелись огнём, грозящим выжечь мне нутро дотла. Скованный спазмами икроножных мышц, я завалился на прелую траву и залился диким, надсадным воем. Зачем мне надо было его увидеть?! Зачем?! Ненавижу! Ненавижу!

– Что с тобой случилось, человек? У тебя что–то болит? Почему ты мечешься?

Колючка опасности вызволила меня из чёрного забытья и помогла воспринять тот факт, что со мной говорит не Джейкоб. Я не вникнул, что конкретно было произнесено, и мозг дал трактовку нужную мне в данную секунду. Чудно! Рядом враги! Они позволят моей душе выместить ярость, что терзает её подобно раскалённому колесу! В критические моменты, особенно в припадке гнева, энергия может сконцентрироваться во мне без надлежащего позыва и умственного усилия. Когда так происходит, чаще всего она принимает элементарный вид – становясь шаром «Огня» или дугой «Молнии», но изредка в моих перчатках начинает закручиваться нечто такое странное, что даже к тёмному искусству это сложно отнести. Лёжа лицом в оранжевом ворохе, созданном листопадом, я ощутил, как доселе владеющее мною бешенство перетекло в магический заряд. С быстротой кобры я перевернулся на спину, единым махом поднялся и кинул не глядя, однако точно зная, что в верном направлении, кроваво–сизый, испепеляющий воздух едкими парами, сгусток.

– Так тебе, злодей! – истошно заорал я, выпучивая зрачки вслед волшебно–шипящему ареолу.

Врезавшись в скалу, за которую как мне почудилась, метнулась тень, моё непроизвольное колдовство расщепило часть камня.

– Внешность обманчива! Я вовсе не злодей! – просвистело откуда–то из–за деревьев.

– Джейкоб, что там у нас? Фантом? – спросил я, немного успокоившись, впрочем, вынимая меч и зорко осматривая вездесущие кущи.

– Ничего подобного. Почему ты надрывал глотку целых пятнадцать минут? Оса укусила?

– Кое–кто покрупнее, – отозвался я, продвигаясь вперёд и раздвигая заросли Альдбригом.

– Пчела?

– Не совсем.

– Шмель?

– Паук! – выдохнул я, найдя того кто, скорее всего, едва не попал под мой скворчащий болид. Я отпрянул, а с ремня и кустов одновременно раздалось:

– Он пустил в тебя яд?

– Нет необходимости бросаться в меня гроздьями пламени!

За обветшалыми папоротниками, у влажной базальтовой стенки, поджал под себя восемь лап гигантский – в два раза превышающий размером Снурфа или Мурчика, старый–престарый, синий арахнид.

– Он разговаривает?

– Представь, прямо как ты, – сказал я, прижимая меч к колену и приподнимая посох вверх. В глазницах Лика Эбенового Ужаса задёргались красные точки дезинтеграции.

– Я не ядовитый!

– В таких огромных клыках– и нет яда? Не верю!

Арахнид вжался в растрескавшуюся породу.

– Я питаюсь цветами!

– Хорошо, допустим, что это так. Ради чего ты подкрадывался ко мне?

– Человек, смири своё озлобление, ты сам пришёл ко мне.

– Он забалтывает тебя!

– Тихо, Джейкоб!

– Обернувшись чуть направо, заметишь воронку – она мой дом.

Медленно я повернул голову в сторону жёлто–травяного клубка. Чуть выше того места, где я остановил свой бег и приклонил колени, была вырыта нора, которая визуально подходила под габариты моего собеседника. Мне стало стыдно от того, что во мне всплыли первые вопросы паука. Он не желал мне ничего дурного.

– Ты спрашивал, болит ли у меня что–то?

Арахнид едва слышно поскрежетал педипальпами.

– Да. Ты напугал меня.

– Прости, я был изрядно взвинчен и не осознавал, что делаю. Я уже ухожу.

Вкладывая в ножны Альдбриг, но не распуская чаротворения с Лика Эбенового Ужаса – вдруг что, я трижды размашисто отшагнул к дубу позади себя.

– Постой! Не покидай меня!

Арахнид неуклюже засеменил за мной. Покрытые жёсткими пластинами конечности служили хозяину уже явно не так безукоризненно как раньше. Я подумал, что членистоногий монстр может страдать от суставной ломоты. Удивительно, что ему удалось укрыться от моего колдовства, ещё дюйм–два, и беседа бы не состоялась.

– Не подпускай его близко к себе!

– Мой кинжал прав, я не могу доверять тебе, – согласился я с Джейкобом. – Оставайся там, у тех сорняков, пока я не покину твоё гнездо.