История произошла летом 1835 г., когда Св. Синод переехал в новое здание на Сенатской площади. 4 июля, впервые в XIX столетии – и, как оказалось, в последний за Синодальный период раз – император лично посетил заседание высшего церковного правительства России. Однако в присутственном зале Николай, прибывший вместе с наследником, не «воссел» на троне, заняв место первоприсутствующего члена (им традиционно был столичный митрополит, «первый по чести» иерарх Российской Церкви). Пользуясь своими ктиторскими правами, самодержец открыл первое заседание речью, в которой подчеркнул, что «ближайшим попечением» полагает охранение православия. Указал он и на то, что особого внимания от Православной Церкви должно быть обращено на воссоединение с униатами и дело обращения раскольников (т. е. старообрядцев), «требующее неослабной бдительности, твердости и постоянства в принятых правилах, без всякого вида преследования»[118]. Показательно, как монарх «простирал» свое попечение о церковных делах на будущие времена. Николай совершенно искренне желал всесторонне подготовить цесаревича Александра Николаевича к наследованию престола и, «подобно тому, как ввел Его Высочество в Сенат и вскоре намерен ввести в Государственный Совет, признает полезным знакомить его и с церковными делами; и потому соизволяет, чтобы Государь наследник присутствовал иногда при занятиях Синода и под его руководством (Св. Синода. – С. Ф.) ‹…› предварительно приобретал сведения, потребные для Его высокого назначения»[119].
Подобное предложение было уникальным и в своем роде единственным: самодержец предлагал ввести в Св. Синод, где со времен Петра заседали лишь «духовные персоны», лицо светское. Основанием же служило то, что со временем это светское лицо окажется Верховным ктитором Православной Церкви. Получалось, что Николай I видел в Церкви, которую публично славил и которой всячески стремился помогать, прежде всего (и преимущественно) один из высших институтов империи – ведомство православного исповедания, рассматривая ее (Церковь) наравне с Сенатом и Государственным Советом. Неудивительно, что подобный взгляд встретил резкого противника в лице митрополита Филарета (Дроздова). Протоиерей Георгий Флоровский предполагает, что по настоянию именно владыки Филарета император Николай отказался назначить цесаревича к присутствию в Св. Синоде: московский святитель «удивительно неделикатно напомнил о внутренней независимости Церкви»[120].
Можно ли считать «неделикатность» свт. Филарета исторической случайностью, ведь в главном вопросе – о прерогативах самодержавной власти – он был лучшим союзником монарха?
Вопрос очевидно непрост и не имеет однозначного ответа[121]. Московский святитель был воспитанником синодальной системы и не мог представить существования России вне абсолютистской модели управления. Заявляя о необходимости для страны именно этой модели, он, разумеется, должен был выступать рапсодом и временных носителей этой власти. Николай I прекрасно осознавал данное обстоятельство, отдавая должное уму и талантам своего иерарха. В самом деле: ведь именно митрополит Филарет в речах и статьях указывал на то, что царь свободно ограничивает свое неограниченное самодержавие только волей Царя Небесного, желанием общего блага, мудростью и великодушием, уважением к законам – своим и предшественников, т. е. ничем внешним не ограничивает. Ведь именно митрополит Филарет убеждал современников, что Бог по образу Своего единоначалия создал на земле царя, по образу Своего вседержительства – царя самодержавного, по образу Своего вечного царства – царя наследственного. Ведь именно митрополит Филарет убеждал Николая I, что его престол «осенен покровом Провидения», что «во дни, необильные миром» его подданные «в мире: потому что над ним бодрствует» самодержавный дух императора. Митрополит Филарет не забывал указывать и на то, что именно благочестием и самодержавием Николая I всегда крепка и счастлива его, монарха, Россия[122]. Однако Московский святитель никогда не говорил о власти монарха в Церкви, считал обер-прокуратуру Св. Синода своего рода «технической службой», а не самостоятельным ведомством, решавшим церковные вопросы за Церковь.
Возможно предположить, что московский святитель не хотел признавать естественность претензий светской власти на решение церковных дел, следовательно, не признавал безусловность власти самодержца во всех вопросах, стоявших перед империей. А. И. Герцен, вспоминая митрополита Филарета («народ его не любил и называл масоном, потому что он был в близости с князем А. Н. Голицыным и проповедовал в Петербурге в самый разгар Библейского Общества»), указывал как ловко и хитро владыка умел унижать временную власть. Герцен писал, как митрополит Филарет с амвона проповедовал о том, что человек не может быть законно орудием другого человека и что между людьми может быть только обмен услуг. Колодникам в пересыльной тюрьме он напоминал, что, наказанные, они уже покончили со своим прошлым, в то время как на свободе есть еще большие, чем они, преступники, вероятно намекая на чиновников. В 1830 г. проповедь чуть не стоила митрополиту Филарету кафедры: на молебствии по случаю холеры он рассказал, «как ангел предложил Давиду избрать войну, голод или чуму; Давид избрал чуму. Государь, – вспоминал эту историю Герцен, – приехал в Москву взбешенный, послал министра Двора князя Волконского намылить Филарету голову и грозился его отправить митрополитом в Грузию. Митрополит смиренно покорился и разослал новое слово по всем церквам, в котором пояснял, что напрасно стали бы искать какое-нибудь приложение в тексте первой проповеди к благочестивейшему императору, что Давид – это мы сами, погрязнувшие (так в тексте. – С. Ф.) в грехах. Разумеется, тогда и те поняли первую проповедь, которые не добрались до ее смысла сразу»[123]. Герцен видел за всем этим «игру» в оппозицию.
Однако возможно ли говорить об игре?
Очевидно, нет. Митрополит Филарет не был политическим оппонентом императора, но, выступая против усиления светского начала в Церкви, объективно оказывался раздражителем для светской власти. Апогей самодержавия означал для Православной Церкви доведение петровской синодальной реформы до логического завершения и создание ведомства православного исповедания, подобного уже имевшимся министерствам. Этого-то никак и не хотел признавать митрополит Филарет, но именно подобное реформирование наиболее устраивало императора Николая I как самодержавного, ничем не ограниченного владыку. В годы его царствования власть окончательно утверждала свою суверенную самодостаточность и в Православной Церкви, причем как de jure, так и de facto.
Воспринимая человеческую жизнь только как службу, император и в Церкви видел прежде всего институт по воспитанию добропорядочных подданных: социально-политическая «форма» определяла (и подменяла) в николаевское время любое «содержание». Неслучайно, говоря о психологической теории политического консерватизма той эпохи, А. Е. Пресняков отмечал: «Вне государственного порядка – только хаос отдельных личностей»[124]. Государственный порядок наводился везде, в том числе и в Православной Церкви, где обер-прокуратура Св. Синода должна была играть не столько контролирующую, сколько координирующую общеимперскую церковную политику роль. Соответственно, должна была возрасти роль обер-прокурора Св. Синода и упасть значение «синодальных персон». Доброе отношение царя к духовному сановнику не имело к этому никакого отношения.
Иллюстрацией сказанному может послужить история столичного митрополита Серафима (Глаголевского), к которому Николай I испытывал глубокое уважение. После 14 декабря 1825 г., когда митрополит не побоялся выехать к восставшим войскам на Сенатскую площадь для увещевания декабристов и с предложением сложить оружие, его положение у трона окрепло настолько, что владыка получил право лично являться к царю[125].
