И вот этого заброшенного, не знавшего отцовской ласки ребенка взяла под свое попечение нынешняя госпожа Ота. Она происходила из старинной семьи, связанной родственными отношениями с кем-то из членов правления фирмы Ота. У отца ее была фабрика конторского оборудования, но дела его в ту пору шли плохо. Господин Ота вовремя помог ему капиталом и потом женился по сватовству на его дочери. Злые языки говорили, что он купил ее у папаши вместе с кассовыми аппаратами.

Но и после второй женитьбы господин Ота не стал горячим семьянином. Хоть фирма его упрочилась и процветала, он все равно не знал покоя. У него не было никаких увлечений — он не играл в гольф, не заводил любовниц. Все его силы, все помыслы были направлены на то, чтобы сбывать побольше красок и разрабатывать новые стратегические комбинации. Семьи для него попросту не существовало. Он приобрел особняк какого-то разорившегося аристократа, пил коньяк, курил дорогие сигары, но по-прежнему словно жил в фабричной дежурке. Очутившись рядом с этим пронырливым бизнесменом, молодая госпожа Ота растерялась. Как женщина умная, она прибегала ко всевозможным уловкам — хоть и бесплодным, — чтобы скрыть от посторонних глаз холодность их супружеских отношений. Но вскоре махнула на мужа рукой и с удвоенным пылом принялась лепить Таро. И вылепила неживую глиняную фигурку, которую потом отдали мне. Как ни старалась мачеха, как ни билась, она не могла проникнуть в душу мальчика. Он быстро смекнул, что ее усиленные заботы о нем — плод одиночества, испугался и поспешил отгородиться крепостным валом из тюльпанов и кукол. Госпожа Ота старалась изо всех сил — она стала членом ассоциации родителей и учителей, вступила в кружок детского воспитания, наняла Таро учителя музыки и репетитора, сама выбирала ему товарищей. Но мальчик во всем этом видел только коварный умысел — поймать его в сети — и еще больше замыкался в себе. Контролируя каждое движение Таро, госпожа Ота не имела никакого контроля над его внутренним миром. Как мать она была слишком неопытна, как жена — отчаянно одинока.

— Если по-настоящему разобраться, — говорил Ямагути, — так она несчастнейший человек. У папаши Ота есть его дело. У Таро появился ты. А мадам некуда себя девать. Тут как-то вечером писал я дома картину, вдруг она заявляется. То да се, поболтали, потом вдруг решили выпить. И не припомню даже, сколько мы кабаков тогда обошли. Я страшно боялся, как бы она не вздумала откровенничать. И ухватился за выпивку, как за спасательный круг. А не выпили бы — глядишь, и вышла б какая-нибудь сентиментальная чепуха…

Он помолчал и устало, без обычной своей циничности добавил:

— Такая уравновешенная, спокойная на вид дама, — а вот ведь, оказывается, тоже может дойти. Нет, разумеется, ни рыданий, ни воплей не было. Но пила она здорово. Я и то под конец спасовал. Да, она говорит, что очень тебе благодарна, а вот выпить с тобой не могла бы.

— Почему?

— Как видно, ревнует.

— Ревнует к тебе Таро. Говорит — то, над чем она без толку бьется столько лет, ты в два счета сделаешь. Страшно тебя расхваливала. В общем, ты отнял у нее Таро. А я, его школьный преподаватель, обмишурился. Вот теперь окончательно вышел у нее из доверия.

Ямагути шумно глотнул остывший чай, усмехнулся, у глаз его собрались морщинки. На худой, длинной шее медленно поднимался и опускался кадык. Он поставил чашку на стол и задумался. Потом процедил сквозь зубы:

— Значит, со мной она пила, потому что меня презирает.

Он рассеянно схватил чашку, снова поставил ее на место и принялся ломать спички. Впрочем, он довольно быстро взял себя в руки. Торопливо собрал разбросанные по столу пригласительные билеты, сунул их в карман и бросил на меня ледяной взгляд:

— Прости, мне нужно идти к критику. Так что…

На меня снова смотрел хитренький карьерист. Я вышел вслед за ним и стал спускаться по лестнице. Его спина и огромная голова, покачивавшаяся на тонкой шее, выражали нелепую печаль. Расставшись с Ямагути, я сел в электричку, сошел на своей станции и направился, как обычно, в привокзальный ларек. Пил там картофельную водку из щербатой чашки с темно-синим, весьма экспрессивно исполненным рисунком, изображающим водоворот, закусывал потрохами и думал о глазах госпожи Ота — какими я их увидел в ту ночь. Пожалуй, Ямагути, в основном, правильно понял, как складываются отношения в этой семье. Полный отчаяния взгляд госпожи Ота тогда, в холле, когда мы с Таро уходили на речку, ее странная отчужденность — это ли не расписка в одиночестве? А что побудило ее выскочить из дому? Не знаю. Должно быть, просто не могла больше вынести одиночества. Сидела, наверное, в ярко освещенной гостиной, вязала — и вдруг почувствовала, как умирают ее пальцы. А потом, на ночном вокзале, алкоголь взбодрил ее, и она показалась мне сверкающей и холодной, словно кристалл. Но, окликни я ее тогда, у нее, быть может, вырвались бы слова, полные мучительной горечи, куда более близкой мне, чем ее светский такт и ум. За стеклом машины мерцали влажные глаза — взгляд их прорвал привычную завесу условности. Бледная от волнения, о чем она думала, во что вглядывалась?

IV

Моя переписка с Хельгой прекратилась, но я не отказался от своего замысла — рассказать детям сказки Андерсена. О конкурсе, устроенном господином Ота, писали в газетах и журналах, во все школы были разосланы плакаты, так что дети узнали о премии. Мои ученики приходили ко мне и спрашивали, что и как рисовать. Но мне не хотелось, чтобы они участвовали в конкурсе. По рисункам, которые дети делали теперь в студии, выполняя домашние задания, мне было ясно — они пуще всего боятся сделать что-нибудь не так. А потому старательно перерисовывают картинки из детских журналов и книжек. Но как бы удачно эти рисунки ни получались, они были, по существу, перепевом работ иллюстраторов. Подгоняемые учителями, дети перестали задумываться, выбрали легкий путь подражания. Грустно было мне видеть, как они обмениваются книжками с картинками и без конца рисуют одно и то же — оловянных солдатиков и принцесс. Если б не коллективная премия, перегруженные работой учителя, безусловно, не стали бы так усердствовать. А теперь они заставляли детей рисовать и в школе и дома. Но это вовсе не говорило об их увлеченности своим предметом! Напротив, вся эта история показывала беспомощность нашей школьной системы. А тут еще господин Ота со своими коммерческими комбинациями…

Впрочем, и в том эксперименте, который я затеял у себя в студии, тоже таилось немало опасностей. Я пересказывал детям сказки Андерсена простыми, будничными словами, не впадая в дидактику. Сохранял лишь сюжетную канву, а имена собственные и названия стран и городов изменял на японский лад или попросту опускал их. Ведь если дети почувствуют хоть какой-то намек на экзотику, они тут же кинутся к иллюстрированным книжкам в поисках готовых решений. Я, разумеется, понимал, что дети живут не в вакууме. Как ни старайся, а книжки с картинками сделают свое дело. И потом — вокруг кучами навалены готовые декорации из знакомых пьес и фильмов, стоит только протянуть руку. Попробуй-ка, например, заставь ребятишек выкинуть из головы марионеток, глядящих на них со страниц иллюстрированных журналов, со сцен кукольных театров, с киноэкранов. Надо хотя бы постараться, чтобы они наполнили эти готовые образы каким-то своим содержанием. Пусть сказочные лебеди и оловянные солдатики оживут. Пусть они так же подстегивают ребячью фантазию, как, скажем, качели или карп. А потом вот еще что — Андерсен вовсе не так увлекает детей, как это считают взрослые. Властители джунглей и отважные герои гораздо понятней и ближе детворе, чем утонченные русалочки и лебеди. Надо, чтобы Андерсен вошел в их сознание так же естественно, как крабы, которых они ловят на речке. Чтобы они говорили о нем так же просто, как говорят со своими матерями о загородной экскурсии.

Вот я и рассказал ребятишкам сказки Андерсена примерно так, как если бы говорил с ними об изменениях в правительстве кукольного королевства или о том, куда подевался оборотень. В комнате у меня навалом лежат детские книжки, но я их нарочно не показывал своим ребятам. Я водил их не на фильмы Диснея, а в зоопарк, не в картинные галереи, а на речку. Я собирался послать их рисунки в Данию, но ни словом об этом не обмолвился. Я расхваливал все их рисунки и всем подряд ставил отличные отметки. Поначалу дети никак не могли избавиться от школьных привычек, отметки были им просто необходимы. Но вскоре мое благодушие им надоело, и они перестали гнаться за отметками.