— С удочками в руках, — спокойно докончила госпожа Ота мою осторожную фразу. — Мать Таро была прекрасная женщина. Я слышала, что она очень серьезно относилась к его воспитанию… Но ведь вы сами понимаете — провинция, развлечений никаких, разве что бродячая труппа заглянет. Говорят, перед каждым спектаклем она, бывало, всю ночь напролет читает пьесу. И только если удостоверится, что Таро полезно ее посмотреть, берет его с собой в театр. Насколько я могу судить, она была человек очень тонкий.
Госпожа Ота взяла со столика чашку с кофе, сделала маленький глоток и печально добавила:
— Я ведь тоже стараюсь изо всех сил… Но только и слышу, что слишком строга, что слишком усердно прививаю ему хорошие манеры…
Она опустила глаза и беззвучно поставила чашку на блюдце.
Так. Моя карта бита. Я почувствовал раздражение и стал поспешно припоминать все, что мне было известно об этой женщине. Вспомнил, как при первой нашей встрече она двумя словами дала характеристику Ямагути точную и убийственную. Вспомнил, как она собирала Таро на речку и как не вязались ее заботливые слова с безразличным и отчужденным выражением глаз. И вдруг я увидел совсем другие глаза, с загадочной поволокой, затуманенные вином, — мне вспомнилась привокзальная площадь ночью. И все-таки больше всего мне запал в душу один пустячный эпизод. Было это в тот раз, когда мы с Таро собирались на речку. Уже в дверях, взглянув на его новенькие спортивные туфли, я сказал госпоже Ота, что он может испачкаться. Она ответила тогда, что если мальчик со мной — то ничего, пусть испачкается. И все. Но я остро почувствовал холод — он исходил от той части айсберга, которая скрыта под водой… Ее явно раздражало, что первая госпожа Ота считалась образцовой матерью. В этом можно не сомневаться. Уж слишком усердно она заботилась о манерах мальчика и муштровала его. Впрочем, скорее всего, как и говорил Ямагути, она делала это из самых благих побуждений. Конечно, она молода, неопытна, потому и не знает, как надо воспитывать ребенка. Мать это чувствует сердцем, но Таро ей неродной. Беспрерывная муштра опустошает детскую душу. Правда, госпожа Ота призналась, что ее осуждают за излишнюю строгость, но сама она вряд ли понимала, какое зло причиняет мальчику. Заметив, что я допил кофе, она нажала кнопку звонка. Должно быть, у них тут звонки в каждой комнате. Учтиво осведомившись, не желаю ли я зеленого чаю, она приказала прислуге подать его. Потом вышла из комнаты и через минуту вернулась со спицами и мотком шерсти. Я увидел почти готовый детский свитер. Она развернула его, посмотрела на свет, усмехнулась.
— Уже весна, а я… — и принялась вязать.
И опять потекла непринужденная светская беседа. Когда прислуга принесла чай и печенье, госпожа Ота стала усиленно угощать меня — вообще оказывала мне всяческое внимание. И странно мне было в эту минуту вспомнить ту женщину, которую я увидал ночью на привокзальной площади. Она ни на секунду не выпускала спиц из рук. Пальцы ее порхали, метались вправо и влево, атаковали шерсть, нацеливали спицы на петли — и ни разу не промахнулись. Вот не подумал бы, что она такая… Как знать, может, я в ней и ошибся. После некоторых колебаний я решил повторить ей то, что уже говорил господину Ота.
— В последнее время Таро-кун несколько изменился. Но все же, мне кажется, он очень одинок. Единственный ребенок — потому и развивается не совсем правильно. Вот, к примеру — Таро-кун никогда не рисует детей. Посоветуйте ему чаще играть с ребятами.
Некоторое время она размышляла, продолжая вязать, потом подняла голову.
— Вы совершенно правы. Он такой замкнутый, ничего с ним не поделаешь. Муж говорит, что я без того слишком вмешиваюсь в его жизнь. Но не могу же я предоставить его самому себе. Ведь среди его одноклассников есть и дурные дети. А если я начну ему что-нибудь советовать, он тут же обидится и уйдет в себя…
— Видите ли, у детей свой особый мир.
— Все это верно, но…
— Простите, если это вам покажется грубым, но, по-моему, надо учить Таро не быть таким паинькой. Пусть дерется до крови. Нет, конечно, я это не в буквальном смысле, я вовсе не хочу, чтобы дети устраивали кровопролития. Но пусть хоть иногда поозорничает. Тогда и рисунки у него будут настоящие. А умение рисовать, знание приемов — дело десятое.
— Почему же?
— Да потому, что в первую очередь мне хочется воспитать в детях душевную силу, умение бороться со средой. Пускай рвут штаны, пачкают руки. Только у таких вот ребят и получаются хорошие рисунки — сильные, настоящие. А так… Нет, слишком тоскливо живется Таро-куну…
— Мне кажется, тут вы расходитесь в мнениях с Ямагути-саном.
— Ну, он-то у себя в школе обрабатывает детей, как на конвейере. Знай себе штампует. Станет он возиться с каждым в отдельности… — Я спохватился, что говорю слишком резко, и продолжал уже более спокойным тоном: — После выставки Ямагути, должно быть, тоже откроет детскую студию. Так что, если вам будет угодно, вы сможете отдать Таро-куна ему.
Госпожа Ота прекрасно все поняла, но ничего не ответила и снова взялась за спицы. Глядя на ее быстро мелькавшие пальцы, я вспомнил, как она отзывалась о Ямагути, и решил, что от него-то, по крайней мере, Таро спасен. Некоторое время она молча вязала, потом остановилась, чтоб сосчитать петли, и вдруг тихо проговорила:
— Ну, одинок не только Таро…
Она мельком взглянула в окно, и спицы снова задвигались, будто эти слова и не были произнесены. Казалось, пальцы ее живут самостоятельной жизнью, не подчиняясь чувствам, — они сновали неустанно и равномерно. На мгновенье я вновь ощутил в ней удивительную полноту жизни. Мне захотелось заглянуть ей в глаза. Под опущенными веками, должно быть, пряталось сияние ночи.
Слова рвались наружу, но я проглотил их. Быстрые движения ее пальцев словно отвергали меня. Эти стены и жесткое безмолвие утра стискивали мое тело. Не было сил шевельнуться. Да, это ясно — под тоненькой оболочкой светского безразличия скрывается та же горечь, какую я ощутил в первых рисунках Таро. Мне оставалось только молчать — в этом доме властвовал господин Ота. И спицами своими госпожа Ота не вязала, а убивала…
Вскоре я получил от Ямагути пригласительный билет на его выставку. Он бывал там после занятий в школе, и потому я пришел туда под вечер. Расписался в книге для посетителей, потом стал смотреть его работы. Под лампами дневного света висело десятка два абстрактных картин — всё приятные комнатные мотивчики. Ну что ж, значит, мы с Ямагути окончательно разошлись. Он забыл боль угловатых, изломанных линий и теперь развлекался, экспериментируя с разными материалами и красками. Одним словом, превратился в маленького эпигона никольсоновской школы. Накануне Ямагути до поздней ночи возился со своими холстами. Волосы у него были всклочены, от рук шел едва уловимый запах масляной краски. Мы с ним немного поболтали в комнатке, примыкавшей к выставочному залу.
— Папаша Ота носится с новой идеей. Конкурс устраивает. Вот предложил мне быть членом жюри, — сказал он небрежно, но по всему было видно — он рад-радешенек, что ему оказали
такую честь.
В тот вечер я получил от него массу сведений о семье Ота.
Сразу же после войны господин Ота ушел из фирмы красок, где он в то время служил, и открыл собственное дело. Построил крошечную фабричку и стал выпускать пастельные карандаши. Поначалу на этой, с позволения сказать, фабрике все делалось вручную. А через два года Ота так развернул дело, что захватил половину рынка. Он был человеком неукротимой энергии. Все это время его жена и ребенок находились в деревне, а сам он жил на фабрике, в дежурке. Не знал ни сна, ни отдыха, крутился, как белка в колесе. Он был так поглощен делами, что совершенно не интересовался семьей, даже писем не писал, только раз в месяц посылал деньги на жизнь. Но то, что положено, посылал неизменно, даже когда ему самому приходилось очень туго. Впрочем, если вдуматься, забота его объяснялась скорее привычкой быть аккуратным в делах, нежели привязанностью к домочадцам. Когда умерла жена, он был занят по горло — готовился к решающей атаке на конкурентов — и съездил в деревню лишь на один день, чтобы забрать прах. Для Таро у него времени не было, он отдал его своим родителям и с тех пор уже больше не интересовался жизнью мальчика.
