Ребенок на спине у Мацу кричал как ошпаренный. Тогда она затрясла его еще ожесточеннее и запела:

«Ох, грехи мои, грехи!

Ты, чертенок, не реви.

Все равно не слышу я:

Уши заложило.

Не закроешь, глупый, рот,

Знай: получишь от меня!»

Сколько ни плачь, малыш, никто не услышит, никто не поможет, говорила песня. Реви, надрывайся, уши мои закрыты. «Знай, получишь от меня!» — дальше был нянькин щипок.

О-Рин за всю свою долгую жизнь ни разу не трясла дитя, точно глухая нянька. А эта Мацу только вчера пришла в дом, а сегодня уже поет такую песню. «Бессердечная она», — поняла О-Рин. Потому и переглянулись они с Тама.

Ребенок плакал все сильнее. Тама, не выдержав, подбежала и выхватила его у Мацу, но ребенок продолжал реветь. Тама развернула ребенка перед О-Рин, ахнула, — на маленькой ягодице синели следы от щипков. Они уставились друг на друга, оторопевшие. С приходом Мацу Кэсакити утихомирился, перестал грубить О-Рин, но теперь он часто спрашивал за едой:

— Баб, а ты когда на гору пойдешь?

— Наступит Новый год, сразу же и отправлюсь, — с горькой усмешкой отвечала О-Рин.

— Чем скорее, тем лучше, —скороговоркой гово рил Кэсакити.

— Чем позже, тем лучше, — перебивала его Тама и падала от смеха, — получалось очень забавно: одна скороговорка за другой. О-Рин тоже

смеялась со всеми.

С появлением в доме еще двоих женщин руки О-Рин освободились от работы. Она была еще в силах трудиться, и когда делать было нечего, не находила себе места. Ей все словно чего-то недоставало. Она страдала от безделья. Однако утешала себя мыслью о том, что скоро отправится на гору Нараяма. Только об этом и думала. «Все зовут меня ведьмой, а я отправлюсь на гору не так, как Мата из „Деньги“. У меня столько угощенья припасено, что хватило бы и на праздник. И рису, и грибов, и сушеной рыбы приготовила — все до отвала наедятся. Наварила и сакэ для угощенья односельчан. Пока никто еще не знает, что его почти целый кувшин. На другой день, как уйду на гору, все мои соберутся и станут есть. „Вот так бабушка! — удивятся они. — Сколько наготовила“. А я в это время буду сидеть на горе на новой циновке и душа моя будет чиста».

Целый день дул сильный ветер. Он не прекращался всю ночь до утра. На рассвете по всей деревне разнесся пронзительный вопль:

— Проси прощения у бога Нараяма!

Деревня заволновалась, зашумела. Услышав этот крик, О-Рин проворно вылезла из-под одеяла и выбежала из дома. В руках у нее была палка. Вскочила и Тама. За спиной у нее был крепко привязан ребенок, а в руке она сжимала толстую дубину.

— Где? — крикнула О-Рин.

Тама, вся бледная, помчалась вперед, — говорить было некогда — все неслись сломя голову.

Вором оказался Дождь. Он тайком забрался к своему соседу Горелой Сосне и украл мешок бобов. Его застали на месте преступления, сунули в мешок и избили.

Красть съестное в деревне считалось тягчайшим преступлением. Вора яростно наказывали: лиша-ли всех припасов, что были в доме. Сигналом к расправе был вопль: «— Проси прощения у бога Нараяма!» У вора отнимали все, что можно было съесть, и делили между собой, но долю свою получали только те, кто успевал вовремя. Бежать надо было быстро, потому что вор мог сопротивляться и с ним надо было драться. Бежать надо было босиком. Тех, кто прибегал обутым, тоже били, засунув в мешок. Люди были вне себя от ярости, потому что каждый хорошо знал, что значило остаться без еды на зиму. Это крепко сидело у всех в мозгу. Дождя так избили, что он не в силах был двигаться. Мешок бобов, украденный им у Горелой Сосны, отнесли на Праздничную площадь. Семья вора должна была сидеть подле. Они громко плакали, но поделать уже — ничего не могли. Затем «обыскивали» дом вора. Самые крепкие мужчины обшарили дом и выбросили на улицу все съедобное. И тут люди вытаращили глаза от изумления — так много припрятал Дождь. Из-под веранды, к примеру, извлекли целую гору картошки. Не накопаешь столько на своем поле. Чтобы столько вырастить, нужно много семянной картошки, а в деревне ее ели всю зиму, так что к весне почти не оставалось. Иной раз не хватало даже на зиму. В деревне знали, сколько кто нарыл картошки. Дождь не накопал и десятой доли того, что оказалось у него под верандой. Несомненно, он наворовал эту картошку на чужих огородах.

В доме Дождя уже дважды просили прощения у бога Нараяма. В последний раз, лишенные за воровство всех припасов, они кое-как прожили зиму, питаясь лесными кореньями. Поговаривали, однако, что они заранее припрятали еду в горах, потому и выжили.

— Воровство у них в крови, — шептались люди. — Истребить их надо всех до единого, а то ведь не уснешь.

В семье Дождя было двенадцать душ.

В тот день никто не работал, — не могли сразу успокоиться.

В доме О-Рин тоже было невесело. Тацухэй лежал, вытянув ноги и обхватив голову руками.

«— Как протянем эту зиму? — думал он. Беда Дождя нависла и над его домом. Теперь он понял это особенно ясно. Запасов мало, а воровать он не привык. У Дождя двенадцать душ, в его доме восемь, но крепких едоков больше, чем у Дождя, так что трудности одни и те же».

О-Рин сидела рядом с Тацухэем. Ее тоже тревожила предстоящая зима. Так было каждый год, но в этом году семья увеличилась, дети выросли, и перезимовать будет тяжелее, чем

раньше. Особенно ее удивляла Мацу.

«— Да ее просто выгнали из родного дома за то, что жрет много, вот она и явилась к Кэсакити, — догадалась О-Рин. Мацу, похоже, и не заботилась о том, есть в доме еда или нет».

Однажды она варила бобы и, уплетая их, сказала:

— Говорят, чем больше съешь бобов, пока варишь, тем больше получится.

О-Рин и Тама ошалело поглядели на нее. Мацу бухнула в котел воды.

Тогда Тацухэй недовольно сказал:

— Мацу-ян! А если не есть бобы, их и вовсе не будет?

— Как? — удивилась спокойно Мацу. Она ничего не поняла.

— Кэсакити! Дай-ка ей оплеуху, — велел Тацухэй.

Тогда Мацу перестала есть бобы. Тацухэй и О-Рин думали о зиме. Тама тоже думала.

«— У нас в доме нет никакого порядка с едой. Надо будет распределить по дням, — решила она».

— Сегодня я большое дело сделал, — гордо сказал Кэсакити.

И вправду он потрудился на славу. Прибежал самым первым из их семьи к месту происшествия, обыскивал дом вора и получил много картошки.

Мацу сидела, наклонившись вперед и выпятив

огромный живот, — будто лягушка. Сегодня она тоже была серьезной.

Тама, вспомнив, что ей надо молоть бобы, пошла в сарай, принесла каменную ступку и стала шумно перетирать бобы. Коричневая мука посыпалась вокруг ступки. Глядя на нее, Кэсакити запел:

«Хочешь есть бобы украдкой,

Намочи водой.

У отца глаза не видят —

Он слепой».

Сырые бобы обычно жарят, и они трещат на сковороде. Слепой родитель может тогда догадаться, что дети едят бобы. Если же бобы сначала замочить, они размякнут и не будут трещать. Тогда можно незаметно от отца набить ими живот. Молодые ощущают голод острее, чем старики. Пели не только о слепом отце, а вообще о стариках, — дескать, глаза у стариков видят плохо, не заметят, как молодые украдкой от них едят бобы.

— Ну и дела! — В дом вошел старший сын Деньги. Сын Деньги все еще не мог успокоиться. — Ты погляди: картошка-то одна мелочь.

Картошка явно была выкопана из земли до срока.

— А я-то думаю, что это я так мало нарыл! Оказывается, он ее выкопал. Стало быть, мне просто вернули мою картошку, да и то не всю.

Тацухэй тоже так думал. Каждый считал, что с его

поля украдено больше, чем он получил.

— С этими злодеями надо кончать. Ночью они снова обчистят нас. Что-то нужно делать, а то спать спокойно не сможем. Уничтожить всю их семейку — и дело с концом.

— Легко сказать! Их ведь двенадцать, — сказал Тацухэй.

— Ну и что! Вырыть яму побольше, да и закопать всех, — пошутил Кэсакити.

Тама бросила молоть бобы и сказала тоже в шутку:

— Да где их зароешь, такую кучу?