О-Рин радостно смотрела на торопливо жующую Тама.
— К вам мой брат приходил. Он и сказал, что вы добрая. Вот я и решила: надо скорее идти.
О-Рин придвинулась к Тама.
«— Простая душа, не врет», — подумала она и сказала:
— Могла бы и пораньше прийти. Я тебя вчера ждала, — О-Рин подсела было ближе к невесте, но забеспокоилась, что та увидит ее целые зубы, прикрыла рот рукой и отодвинулась. — А что ты так долго сидела? Почему в дом не вошла? — спросила она.
Тама улыбнулась.
— Да я ведь одна пришла, стеснялась. Брат обещал проводить, да вчера напился сильно и все говорил: «Бабушка там добрая, скорее иди».
От похвалы О-Рин готова была взлететь на небо. «Пожалуй, эта невестка будет лучше прежней». И она сказала:
— Надо было мне за тобой сходить.
— Вот и пришли бы. А я бы вас потом на себе через перевал перенесла.
Да, эта перенесла бы ее через перевал. О-Рин стало даже неловко, что она не догадалась сходить за Тама в ту деревню. А нести ее не обязательно, сама бы дошла. Еще сил хватит. О-Рин была тронута добротой Тама. Ей захотелось поскорее сказать ей, что на Новый год она отправится на гору Нараяма. Когда приходил брат Тама, она сразу так и сказала ему.
Взглянув мельком на невесту, О-Рин увидела, что та поглаживает себя по спине: наверно, кусок в горле застрял. О-Рин приблизилась к Тама. «Сказать, чтоб не спешила? А вдруг подумает, что мы жадные? — забеспокоилась она и решила: — Пойду искать Тацухэя, пусть она тут спокойно поест», и, потирая спину Тамаян, сказала:
— На Новый год я сразу на гору пойду.
Тама немного помолчала.
— Брат говорил мне. Велел передать вам, чтоб не спешили.
— Ну что ты! Чем скорее, тем лучше. Бог горы только похвалит.
О-Рин не терпелось рассказать Тама еще кое о чем. Она придвинула блюдо, стоявшее посредине стола, поближе к невестке. На блюде горой лежал вареный карп-ямабэ. О-Рин должна была рассказать Тама о рыбе.
— Эту рыбу я поймала, — похвастала она.
Ямабэ — король горных рек — был драгоценной рыбой.
— Неужели вы умеете ловить рыбу? — недоверчиво спросила Тама.
— Во всей деревне никто больше меня не ловит. Ни Тацухэй, ни Кэсакити не сравняются со мной.
Прежде чем отправиться на гору, О-Рин собиралась открыть невестке известный только ей способ ловли ямабэ.
— Я знаю одно место, где он всегда ловится. Потом я тебе покажу. Только смотри никому не говори. Нужно пойти ночью и запустить руку в яму — обязательно попадется, — сказала О-Рин. Глаза ее сверкали. Придвинув блюдо к Тама, она добавила: — Ешь все. У нас еще много сушеной рыбы. — Потом поднялась на ноги и сказала: — Пойду позову Тацухэя. А ты ешь.
Она вышла на задний двор и направилась в сарай. Теперь, когда на душе было радостно, — ведь ее назвали доброй, — она набралась, наконец, храбрости и, зажмурившись, ударила зубами о каменную ступку. Рот онемел. Потом она почувствовала, что его наполняет что-то теплое и сладковатое. Такое было ощущение, будто рот набит сломанными зубами. Зажав губы рукою, чтоб не капала кровь, она пошла на речку, умылась. Выпало два сломанных зуба. Она огорчилась.
— Только-то! Всего два?
Но потом подумала, что выбила зубы удачно. Вылетели два верхних зуба, посередине, и рот будет казаться совсем пустым. В это время Кэсэкити, совершенно пьяный, распевал на площади песню про чертовы зубы. Изо рта О-Рин все текла кровь, — видно, ранка еще не затянулась.
— Остановись! Остановись! — твердила она про себя. Зачерпнув пригоршню воды, она прополоскала рот, кровь пока не останавливалась, но было радостно: двух-то уже нет! Не зря она стучала кремнем по зубам — быстро вылетели, подумала она. Наклонившись над водой, она принялась набирать в рот воду и выплевывать ее. Кровь больше не текла. Осталась лишь небольшая боль во рту, но О-Рин не обращала на нее внимания. Ей захотелось показать Тама, какие у нее плохие зубы, и она вернулась в дом. Тама все еще ела. О-Рин села напротив невестки.
— Не спеши. Ешь побольше. Тацухэй сейчас придет, — сказала она и добавила: — Мне-то уж пора на гору. Зубы совсем никуда не годятся.
И, прикусив верхними зубами нижнюю губу, она выпятила вперед верхнюю челюсть: на, мол, смотри. О-Рин хотелось плясать от радости — все так прекрасно устроилось. Она вышла из дома и пошла на площадь искать Тацухэя. Теперь все в деревне увидят ее щербатой. Она шагала, гордо распрямив плечи. На площади Кэсакити, приплясывая, распевал песню про чертовы зубы бабушки О-Рин. Тут появилась О-Рин с разинутым ртом. Остановившаяся было кровь пошла снова. О-Рин не прислушивалась к песне. Поиски Тацухэя были хорошим предлогом для того, чтобы показать всем свой щербатый рот, она думала только об этом и не обратила внимания на песню.
Увидев бабушку О-Рин, взрослые и дети, собравшиеся на площади, разбежались с криками кто куда. О-Рин выглядела устрашающе: прикусив верхними зубами нижнюю губу, она выпятила вперед беззубую челюсть, по подбородку ее текла кровь. О-Рин никак не могла понять, почему это все убегают при виде ее, и даже попробовала добродушно засмеяться. Она добилась того, чего не ожидала: праздник кончился, а о ней все еще судачили. «Ведьма из „Пня“!» — говорили о ней потихоньку, и маленькие дети решили, что бабушка О-Рин и впрямь ведьма.
— Как вцепится, не отпустит!
— Загрызет! — шептались они.
— Смотри, отведу тебя в дом О-Рин! — пугали ревущих малышей, чтобы их утихомирить. Встречая вечером О-Рин, дети с плачем убегали от нее. О-Рин знала и песню про чертовы зубы, и то, что ее прозвали ведьмой.
Прошел праздник Нараяма, и вскоре ветер унес листья с деревьев. Иногда выпадали дни по-зимнему холодные. Тацухэй ходил сам не свой, хотя и женился.
Не прошло и месяца, как в доме появилась еще одна женщина. Однажды пришла Мацу из «Дома у пруда» и уселась на пень, а когда настало время обеда, она пристроилась вместе со всеми у стола. Любо-дорого было глядеть, как она ела: на лице блаженство, будто она попала в рай. Уплетала за обе щеки. Сидела рядом с Кэсакити и молча ела. За ужином они опять сели рядом. Мацу шлепала Кэсакити по щеке палочками для еды, и это веселило обоих. Ни О-Рин, ни Тацухэй не испытывали к Мацу неприязни. О-Рин сгорала от стыда, что до сих пор считала Кэсакити ребенком. А он уже взрослый. Вечером Мацу залезла под одеяло к Кэсакити. За обедом О-Рин присмотрелась: живот у Мацу заметно округлился. «На шестом месяце, — подумала она. — К январю, должно быть. А может, и пораньше, еще в этом году». Это встревожило О-Рин. Если Мацу родит, все будут считать, что О-Рин дожила до мышонка.
На другой день Мацу, позавтракав, уселась на пень и просидела там до обеда. После обеда она снова села на пень. К вечеру Тама сказала ей:
— Мацу-ян, разожги-ка очаг.
Мацу не умела разводить огонь, — дом тут же наполнился дымом. Младшая девочка расплакалась. Дыму было столько, что Тама и О-Рин выбежали наружу. Потирая глаза, выскочила и Мацу.
— В чем преуспела, а в чем недоспела, — засмеялась Тама. О-Рин вошла в дом и, задыхаясь от дыма, залила водой очаг. Потом снова положила дрова, и огонь тут же разгорелся. Выбрасывая из дому мокрые поленья, она сказала:
— Ты зачем же сунула кэяки, Мацу? Их нельзя жечь. Станешь жечь, глаза три года болеть будут. — И тихо добавила: — Мне-то все равно, я старая, а вам зачем маяться глазами?
— Не можешь разжечь огонь, покачай хоть ребенка, — велела Тама и посадила девочку на спину Мацу. Та все еще плакала от дыма. Мацу принялась ожесточенно трясти ребенка, напевая:
«Ох, грехи наши, грехи!»
О-Рин и Тама изумленно переглянулись. Эту песню пели в деревне только по особым случаям: когда несли кого-нибудь на закорках на гору Нараяма или когда трясли привязанного за спиной младенца. Укачивать ребенка таким диким способом называлось «чертово трясение» или «глухая нянька».
Мацу орала во все горло, стараясь перекричать ребенка. Голова ребенка моталась от ее плеча и плечу, так что он не мог и рта раскрыть. Это было скорее издевательство над младенцем, чем укачивание. Так же трясли тех, кого несли на закорках на гору Нараяма, когда несчастные, слабые духом люди плакали — не хотели идти на гору. Тогда тот, кто нес, пел эту песню. Мацу выкрикивала: «Ох, грехи наши, грехи!» — не зная, что слова эти имели продолжение и означали «очищение от грехов» — душа и тело очищались от грехов, человек освобождался от несчастной судьбы. Когда-то колыбельную о глухой няньке и песню праздника Бон пели на разный манер, но потом забыли об этом и стали петь обе песни одинаково. Пели их и на праздник Нараяма.
