Я сказала только что, что Дзюн-тян раздавал жребии «как попало», но дело в том, что, как только бумажки с предсказаниями попали в руки гостям, все они, окружив меня, наперебой просят: «Переведите! Переведите!» И тут, скажу прямо, я тоже стала делать нечто вовсе уж несусветное, не меньше, чем Дзюн-тян, а именно — стала переводить все предсказания, будь то неудача, счастье или несчастье, как «великое счастье» и при этом — как нельзя более неверно. Замечу, что я все же почувствовала легкие угрызения совести, — что ни говори, ведь дело было связано с божеством; вот почему я предложила потом Дзюн-тяну договориться в конторе храма: мы приготовим у себя в отеле перевод этих жребиев на английский язык и преподнесем этот перевод храму. Но Дзюн-тян, как всегда нерешительный, в ответ на мое предложение только мямлил:
«—Угу…» или «Ага…» — и дело так и не сдвинулось с места.
…Например, жребий номер 14, несчастливый. На бумажке написано: «В осенний вечер, когда дуют ветры, найди приют в заливе тишины!» Ниже дается пояснение: «Ваше желание навряд ли сбудется, вас ждет несчастье!» А я перевожу:
— Возможно, с вами случится маленькая неприятность… Спустится шина у вашего автомобиля или испортится холодильник… Зато потом вас ожидает удача во всех ваших начинаниях! — добавляю я завистливым тоном.
Или — написано: «Тот, кого ждешь, не придет. Ожидание напрасно!»
А я перевожу:
— О, да ваша возлюбленная, оказывается, уже приехала… Тут написано, что вам не придется ждать!
Или: «Торговля пойдет без убытка, но и без прибыли».
А я перевожу:
— О, вы блестяще ведете свои дела! Здесь написано, что уж чего-чего, а убытков вам можно не опасаться! — и так далее, в таком же духе…
Гости желают непременно взять листок с предсказанием на память (словно наклейки для чемоданов), но беда будет, если, запомнив мой бессовестный перевод, они когда-нибудь покажут этот листок человеку, знающему японский язык! Поэтому на обратном пути я, понизив голос, шепотом, как будто сообщаю им какую-то тайну, говорю, что, если привязать этот бумажный листок к кустам, деревьям или к ограде храма, исполнение желаний гарантировано еще надежнее. В самом деле, несмотря на летнее время, кругом, как снег, белели останки старых бумажных жребиев, привязанные повсюду, куда только удалось их прицепить; напоминая об оставивших эти бумажки людях, они придавали окружающей обстановке даже что-то таинственное, волшебное. При виде этих бумажек гости хоть и в некоторым сожалением, но, в общем, послушно следуют моему совету, и мы покидаем храм: они — исполненные гордости, чувствуя себя заправскими специалистами в японских делах, — а я — довольная, что удалось выманить у них эти бумажки; на прощание я не без благодарности отвешиваю богу поклон.
В Старом Хаконэ мы расстаемся с автобусом и собираем с гостей еще по двадцать пять центов, садимся на специально заказанный катер и плывем на другой конец озера. Катер самый обычный, но, в отличие от тех, что перевозят экскурсантов-японцев, весь белоснежный, как чайка, и очень уютный, да еще вдоль бортов громоздятся целые баррикады спасательных жилетов цвета хаки в количестве, намного превышающем число пассажиров.
Тем временем опустевший автобус стремительно мчится кратчайшей дорогой вдоль берега, чтобы, встретив нас на другом конце озера, доставить в отель через высокогорное плато Сэнгокухара, и время от времени вдали мелькает его силуэт. Облегченный от груза, потряхивая задом, автобус несется на предельной скорости, чтобы не опоздать к моменту прибытия катера, и мне видится в нем какая-то карикатура на тот дух обслуживания, который присущ всем нам, служащим отеля.
На плато Сэнгокухара солнце уже значительно склонилось к закату, небо заволокли тяжелые грозовые тучи, и от этого унылый пейзаж казался еще печальнее.
— Смотри-ка, ослинник цветет! — неожиданно говорит Дзюн-тян. Вот уж не ожидала, что мужчина станет интересоваться цветами…
— Да, да… — неопределенно отвечаю я.
— Как сказать по-английски: «Плато Сэнгокухара расположено значительно ниже уровня воды в озере?» — спрашивает у меня Дзюн-тян. — Когда я один поеду с экскурсией, мне не справиться с этой фразой, — и тотчас же, достав из кармана записную книжку, выжидает удобный момент, чтобы записать мой ответ. Я сразу же перевела ему эти слова и вдруг подумала, что, хотя на сей раз перевод куда точнее моих недавних упражнений, фраза получилась какая-то скучная, бесцветная.
Когда мы проезжали через деревню Миягино, дорога сузилась. Вдобавок стал накрапывать дождик. Не успели мы оглянуться, как он хлынул как из ведра с характерным для грозы шумом. В один миг все кругом заволоклось пеленой дождя.
Это был ужасно унылый, хотя и полный тревожного шума вечер. Дзюн-тян сидел, закрыв глаза, откинув голову на спинку сиденья, и рукой, изящно покоившейся на брюках с аккуратно заглаженной складкой, выстукивал какой-то мотив. Присмотревшись, догадываюсь, что это «Песня об Эллен Келлер». Я тоже, в несколько расслабленном состоянии, — ведь работа уже закончена! — в полузабытьи рассеянно смотрела на дождь.
Вот почему и мы, и шофер, иными словами — трое японцев, сидевших на передних местах в автобусе, совсем не заметили, что сзади к автобусу вплотную пристроился джип и непрерывно сигналит, требуя дать дорогу. Внезапно, чуть не своротив набок низко нависший карниз убогой деревенской лавчонки, этот джип вырвался вперед и резко затормозил перед самым нашим автобусом. Человек в военной форме, наполовину высунувшись из джипа, что-то кричит. Но окна у нас закрыты, и к тому же по стеклам струится дождь, поэтому разобрать, кто он и что кричит, — невозможно.
— Похоже, это наш главный начальник… — приглядевшись, шепчет мне наш водитель и проворно опускает боковое стекло.
Сквозь дождь раскатами грома доносится злой голос капитана Линча:
— Эй вы, разини, скажите шоферу, чтобы получше смотрел назад, что у него на хвосте! — На бульдожьих бровях капитана светлыми каплями сверкают брызги дождя.
— Извините, пожалуйста… Дождь так шумит, что мы не слыхали сигналов! — сказала я, глядя прямо в его свирепую физиономию.
— Идиоты! Я и говорю — будьте внимательнее!
— Мы постараемся впредь следить как можно более внимательно, но… — Я вдруг почувствовала, что мои губы против воли складываются в улыбку.
— Ты что — смеяться?!
— Нет, что вы… — Все это было до того нелепо, что вся кровь невольно отлила у меня от лица.
Внезапно капитан Линч включил мотор, джип, подпрыгнув, проскочил вперед метров на двадцать — тридцать, остановился на самой середине дороги, да так и замер, посверкивая мокрым от дождя кузовом, будто маленький майский жук.
— Никак он хочет загородить нам дорогу… — шепотом чертыхнулся шофер. И в самом деле, капитан Линч, кажется, решил проучить нас.
Как-то незаметно вырастает толпа. Орава сорванцов-ребятишек, деревенские кумушки и девчонки, плюс собаки и даже целая воловья упряжка, влекущая кадки с удобрением… Все, несмотря на дождь, останавливаются и с интересом наблюдают, что будет дальше. А за автобусом уже стоят два грузовика, полные каких-то железных бочек. Кто-то орет: «Ну, в чем там дело?!» — а снизу приближаются два автобуса, битком набитые школьниками, и еще три легковые автомашины…
Пассажиры в автобусе, поняв наконец, что случилось, и, видимо, смирившись с тем, что из-за дождя, заливающего передние стекла, все равно не разглядишь, как там с машиной Линча, болтают каждый свое и, кажется, больше заинтересованы разглядыванием собравшейся толпы. Только капитан Диорио на самом заднем сиденье держит в левой руке сигару, а правой достал свою блестящую зажигалку и, не прикуривая, нервно щелкает ею, то открывая, то закрывая крышечку. При этом он опустил голову, словно бы всецело поглощен движением собственной руки.
Между тем капитан Линч, перекрыв движение на магистрали Хаконэ, хладнокровно не обращает никакого внимания на напирающую со всех сторон толпу. Это длилось долго, долго… Я выскочила из автобуса и, сопровождаемая насмешливым улюлюканием ребятишек, под дождем приблизилась к джипу.
