Я стояла сзади и незаметно выбралась прочь, прослушав только первый куплет, во-первых, потому, что мелодия была простенькая, запоминалась очень легко, но главным образом потому, что чувствовала — если я буду петь, то, кажется, так никогда и не остыну после горячей лапши…

Как и велел мне Дзюн-тян, ровнехонько в два часа двадцать пять минут я подошла к центральному вестибюлю, захватив по пути брошюрку на английском языке с описанием прославленных мест. В желтого цвета автобусе возле сиденья шофера уже стоял большой оцинкованный ящик с мелко наколотым льдом, в котором с прохладным звоном постукивали друг о дружку около трех десятков бутылочек кока-колы.

Из дверей вестибюля показался Дзюн-тян; обеими руками он нес ящик с сандвичами. Он переоделся надел черный пиджак, брюки, разумеется, тоже черные, черные ботинки и черный галстук бабочкой. Как-то раз, в ответ на мой глупый вопрос — отчего это он с ног до головы в черном, ведь сейчас лето? — он, смущенно усмехнувшись, сказал, что «таким людям, как он, лучше выглядеть как можно более незаметно… В отеле он носит белое, под цвет стен, а на улице — черное, чтобы сливаться с черной землей»… «В самом деле, для такого смиренника, как Дзюн-тян, это и впрямь своего рода защитная окраска…» — подумала я тогда, и, помнится, мне стало даже смешно, но все-таки, на мой взгляд, одеваться во все черное летом как-то претенциозно. В назначенный час автобус тронулся, почти полный. Капитан Диорио, чуть заметно поздоровавшись со мной скорее взглядом, чем кивком головы, уселся на самом заднем сиденье, где больше всего трясет, да и обзор неважный. Впереди него сидела дама из Индии, как видно, индуистской религии, потому что на лбу у нее виднелся симпатичный черный кружок. В золотистом сари и красных сандалиях она выглядела очень эффектно.

Минут через пятнадцать автобус остановился на шоссе Хаконэ. Достопримечательность номер один могила братьев Сога. Пора начинать работать. Я встаю, раскрываю путеводитель и без всяких околичностей вроде: «— Мы рады вас приветствовать, господа!» — как это принято, если гости — японцы, приступаю прямо к делу:

— Это случилось примерно семьсот лет тому назад. У Ёритомо Минамото, знаменитого полководца тех времен, был любимый вассал Сукэцунэ Кудо…

За окном автобуса, в густой летней траве, виднеются три могилы, обозначенные круглыми, слегка стесанными по краю камнями. Они выглядят так обычно, так заурядно, что в душе невольно дивишься — надо же, и это считается достопримечательностью!

«— Каждый год полководец в сопровождении своих вассалов устраивал большую охоту у подножья горы Фудзи — сейчас эти места включены в территорию национального парка Фудзи — Хаконэ… Братья Сога, Дзюро и Горо, замешались в толпу охотников. Они стремились отомстить врагу своего отца, убитого тринадцать лет назад. За эти годы братья выросли, стали взрослыми…»

За окном автобуса проносится ветерок, при каждом его порыве в зеленой, яркой до неправдоподобия траве мелькают желтые цветочки оминаэси, совершенно в духе чисто японской сентиментальности, и я, продолжая рассказывать, испытываю некое удовлетворение. Пассажиры тоже притихли, слушая эту трогательную, печальную повесть.

«— …Дзюро пинком ноги выбил подушку из-под головы Сукэцунэ. «Проснись, Сукэцунэ!» — крикнул он и назвал свое имя. В Японии, так же как в средневековой Европе, согласно кодексу самурайской чести, считалось позором убить врага исподтишка. Сперва мститель должен был назвать врагу свое имя и полностью объяснить причину мести. Только такая месть считалась достойной. Рассказ о ней передавался из поколения в поколение, как повесть о чем-то прекрасном и благородном».

По автобусу проносится гул одобрения.

«— …Дзюро зарубили на месте, Горо, младшего брата, казнили через несколько дней. Но двое юношей — одному было двадцать, другому двадцать два года — осуществили свое заветное желание. Они и поныне спят вечным сном, покоясь в могиле рядом со своей матерью…»

Несмотря на столь трогательный финал, настроение туристов нисколько не омрачилось. Им явно понравилось, что слово «месть» я произнесла и по-английски, и по-японски, и теперь все что-то бормочут себе под нос, — очевидно, пытаются повторить это японское слово. Наконец один джентльмен от имени всех просит меня еще раз сказать слово «месть» как можно более отчетливо.

— Ка-та-ки-у-ти… — медленно говорю я и объясняю, как записать это слово латинскими буквами. Джентльмен вытаскивает из кармана записную книжку и с самым серьезным видом записывает, — наверное, помешан на изучении японского языка!

— Как интересно!

— «Катакиути…» Прекрасно!

— Very, very nice!

— Право, так поэтично — это «катакиути»!

— Похоже на роман, правда?

Все говорят разом, поэтому хорошенько не разберешь, но, в общем, слышится нечто в этом роде. Во всяком случае, пассажиры автобуса искренне взволнованы и дружно восхваляют «катакиути».

Автобус катится дальше. Я сижу спиной к остальным, смотрю на открывающийся впереди пейзаж и чувствую, что сердце у меня колотится сильнее обычного. Почему они так наивно восторгаются этим «катакиути»? Чем это объяснить? Может быть, они хотят напомнить мне о Пирл-Харборе? Или о Хиросиме? Или, может быть, и то и другое события теперь уже отошли в область предания и не имеют никакого отношения к данной минуте?

Впрочем, к тому времени, как мы, через считанные минуты, прибываем к храму Хаконэ, я уже забываю об этом. Наверное, натура у меня недостаточно серьезная, чтобы углубляться в мысли такого рода… Громко болтая на ходу, мы всей гурьбой поднимаемся к храму по сумрачной аллее, затененной густой зеленью криптомерий. Справа, как вывески, тянется ряд дощечек с именами людей, пожертвовавших деньги на процветание храма, и я не могу удержаться, чтобы не скосить глаза на эти дощечки. Ведь даже из японцев и то немногие знают, чем именно «заведует» божество этого храма, в каких делах проявляется его чудесная сила, а между тем среди этих объявлений встречалось ужасно много иностранных имен. Полковник Дженнингс — 20 000 иен, майор Смит с супругой — 5 000 иен, мистер Джеймс Темпл — 100 000 иен… Странно — совсем не встречаются фамилии с пометкой «мисс» или «миссис»… Как видно, женщины скупы или, может быть, не правомочны распоряжаться деньгами?

И я мечтаю — хорошо бы когда-нибудь в будущем заработать много денег, поехать за границу и жертвовать там на разные монастыри или храмы мусульманские, буддийские, ламаистские, зороастрийские — в общем, в пользу каких-то совершенно непонятных религий…

Какая же я нищая, раз даже такие глупые мысли

улучшают мне настроение! Мы добираемся до главного храма, и я, поглядывая в путеводитель, начинаю общие пояснения. Тем временем в сторонке Дзюн-тян бросает какую-то мелочь в ящик со жребиями — предсказаниями судьбы — и, три раза хлопнув в ладоши, молится, зажмурив глаза. В первый момент мне становится даже любопытно, — о чем он просит? — но, взглянув на его импозантную фигуру со сложенными ладонями, понимаю, что меньше всего он верит в бога Хаконэ, а просто проявляет блестящие актерские способности, демонстрируя гостям типичный облик молящегося японца. В таком случае, раз мы работаем с ним на пару, я тоже обязана наравне с ним проявить актерское дарование…

Я с важным видом поднимаю квадратный деревянный ящичек, выпаливаю придуманную на ходу рекламу:

«— Знаете, говорят, здешние жребии предсказывают будущее поразительно точно!» — и трясу ящичек внутри которого — звенят бамбуковые дощечки.

Тут все наперегонки спешат вытащить по дощечке, и Дзюн-тян, запомнив извлеченные номера, бежит в канцелярию храма, зажав в руке монеты различного достоинства, от пяти до ста иен (на самом деле цена жребия — пять иен). Цифры на дощечках написаны по-японски, никто из гостей прочесть их не может, поэтому Дзюн-тян просто берет в конторе соответствующее количество бумажных листков с предсказаниями и раздает их как попало, делая вид, будто сопоставляет бумажку с номером дощечки, вытащенной тем или иным гостем. У меня или Сакагути-сана этот фокус ни за что не прошел бы так натурально, но Дзюн-тян, так же как и с недавней его молитвенной позой, нисколько не переигрывает и в то же время действует не слишком небрежно, одним словом, справляется со своей задачей поистине аккуратно и ловко.