Чай был выпит, печенье съедено, пришло время прощаться.

– И последний совет: если вас посылают в Женеву, возвращаться не торопитесь. Если, конечно, не мечтаете занять пост видного деятеля. Очевидно, что вы ничьей креатурой не являетесь. В таком случае очень легко стать общим врагом. Вы в бильярд играете? – вдруг спросил Лев Давидович.

– Нет.

– Я тоже нет. Но люблю смотреть. Настоящий мастер бьет по одному шару, чтобы тот задел другой, а другой скинул в лузу третий. А вы представьте партию, где таких мастеров с десяток, и у каждого свой кий, и бьют не по очереди, а кто смел, тот и смёл. Оно вам нужно?

– Я подумаю, – серьёзно пообещал Арехин.

– Непременно подумайте, непременно. И крепко! А Владимиру Ильичу передайте, что я целиком разделяю его мнение: Германия полыхнет так, что небесам станет жарко, полыхнет всерьёз и надолго!

Последнюю фразу Лев Давидович сказал при открытых дверях, и все, ожидающие встречи с ним, а сейчас их было более дюжины, поняли: был у Троцкого человек от Ленина, и они не просто чаи гоняли, а обсуждали международные дела.

Арехин прошёл через комнату ожидания, и все следили за ним, как за ангелом смерти и жизни. В таком вот порядке.

Он прошел коридорами, спустился по лестнице, по пути заметив, как изменилась погода. Из ясной и солнечной она вдруг стала тёмной. Небо, совсем недавно лазоревое, вдруг словно выключили. И солнце скрылось за тучу, как прелестная испанка за тяжелую черную штору, а если выглядывало, то не светить, а жечь.

И Фоб с Деймом выросли на пару вершков, и смотрелись демонами преисподней. Но больше всего удивляла улица, вдруг обезлюдевшая и притихшая, лишь ветер шуршал редкими бумагами по тротуару – сорванными с тумб листовками и клочками совсем старых газет.

Гроза собирается? Он вскочил было на подножку коляски, но промахнулся. Ещё раз – и опять промахнулся. Пришлось взбираться неспешно, помогая обоими руками. Сел. Вдруг захотелось отгородиться от всего.

– Занемогли, Саныч? – спросил Григорий. Если Григорий зовет его «Санычем» – дело серьёзное. Полностью, Александром Александровичем, Григорий называл его в обстановке полного благополучия. При благополучии неполном именование сокращалось до Сан Саныча. В случае же опасности оставался один Саныч: в бою, мол, каждая секунда дорога, а Саныч в пять раза короче, чем Александр Александрович. Арехин проникся доводами Григория (в боевой обстановке – Грини) и спорить не стал. Спорить с человеком, два года служившим бок о бок с Нестором Махно и раненым только трижды (с Махно Григория разлучили сначала сыпной тиф и окончательно сестра милосердия Нюша) было неразумно. Если Саныч спасает от пули – то пусть будет Саныч.

– Устал немного, Григорий, – ответил Арехин, одновременно показывая, что неприятностей не видит.

– Вот и я устал. Пять минут назад хоть бегом до Коломны готов был, а вдруг сдулся. Понадеялся, что болею, а как увидел тебя, понял – глаз это.

– Сглаз?

– Можно и так, но у нас говорят глаз. Сейчас нас убивать начнут.

– Прямо сейчас?

– Ага, готовься – Гриня тряхнул вожжами, и кабриолет покатил по улице. И катил он иначе, неровности мостовой выросли вдесятеро, тряска болью отдавала в голове. Но он приготовился: одно то, что подумалось «Гриня», было симптомом чрезвычайным. Поднял верх кабриолета, откинулся вглубь.

Проехав три квартала, экипаж свернул к Новым Пустырям.

– С чего бы? – спросил он Гриню.

– Глаз, – лаконично ответил тот, и стал разворачиваться. Да поздно: вслед за ними три коляски стали в ряд, заслоняя дорогу. Гриня положил экипаж на прежний курс. Прорвемся!

Позади стреляли, более для острастки. По звуку – револьверы, а из револьвера и не попадешь. Далеко.

Через двести саженей Гриня осадил коней: впереди была неглубокая, но широкая траншея.

– Давай, Саныч!

Арехин заученным движением освободил сектор в задней стенке кабриолета. Тот подался без шума: и запоры смазаны, и дуб обит подушками с конским волосом. Открылся вид на начало Новых Пустырей и на три преследующие их коляски. По четыре человека в каждой. Отделяло их саженей триста, и расстояние сокращалось: преследователи не гнали, но много ли времени нужно, чтобы рысью, как-нибудь?

Арехин достал из схоронки пулемёт, установил на подпорки, присоединил полудиск, прицелился. На все ушло восемь секунд – не зря они с Гриней тренировались часами. Прицелился, дал короткую очередь, потом ещё и ещё. Фоб и Дейм стояли смирно, приученные: после стрельбы будет морковка или сахарок.

Пулемет Шоша военные ценят невысоко. То военные. А в мирной жизни – превосходнейшая вещь. Лёгкий, в пять раз легче «Максима», нетрудно спрятать в кабриолете, а что в полудиске всего двадцать патронов, то ведь не с полком воевать, не с ротой даже.

Очереди по три патрона, всего семь, и вот враг повержен – буквально. Стрелял Арёхин прицельно, стараясь, чтобы ни одна безвинная тварь не пострадала. За что лошадям страдать? Гриня во время учебы и так, и этак склонял Арехина к стрельбе именно по лошадям, но потом перестал. Уверовал в меткость Арехина.

Арехин сменил полудиск и стал искать цели среди выпавших с экипажей.

– Эй, может, кто сдаться хочет? Руки до горы и сюда, по одному, – прокричал Гриня. Кричал он громко, далеко слышно, но никто сдаваться не захотел.

Ещё очередь. Потом две. Трое, не выдержав, вскочили и попытались убежать. От пули разве убежишь, тем более, пулемётной?

Минут тридцать над пустырем висела тишина. Гриня кормил Фоба и Дейма морковкой.

В голове прояснилось, да и солнышко снова засветило весело, по-московски. Но боль осталась, как при мигрени. Возможно, это и есть мигрень.

Новые Пустыри – место особое. Собственно, пустырями они стали после революции, когда в азарте или по злобе, но явно не от ума, сожгли несколько усадеб, а усадьбы были знатные, горели долго. На их месте планировали построить трудовые коммуны, казармы или ещё что-нибудь нужное, но пока руки не доходили. Да и ноги тоже: место пользовалось дурной славой, и москвичи старались обойти Пустыри стороной.

Никто на пулемётные выстрелы не спешил. По-хорошему, нужно было ждать подмоги, потом проверить, вдруг да остались раненые (должны были остаться, непременно должны), допросить их, да много чего нужно было сделать. Вдвоём к побоищу подходить не стоило: тот же раненый, или трое, могли положить их запросто.

Но подмога не спешила, и Арехин скомандовал Григорию:

– Ищи объезд, поедем в наркомат внешней торговли.

– Сейчас, Александр Александрович. Только на место сектор прилажу, а вы покамест пулёмет в гнездо уложите.

Неплохо было бы, конечно, заехать домой. Принять ванну, переодеться, а то пороховой дух пропитал одежду до неприличия. И подумать. Хорошо подумать. Потому что налёт посреди бела дня запросто не подготовишь. Той же траншее, по виду, неделя.

– Ты почему на пустыри свернул, – спросил он Григория.

– Говорю же – глаз попутал. В голове мысли: езжай по Горбатой, да езжай, а что Горбатая, там всегда толкотня, телеги, раззявы, кого только нет. Вот я и наперекор и на Пустыри рванул, думал, сейчас мы полетим, не угонишься, – он свободной рукой схватился за голову.

– Болит, спасу нет. Теперь до утра не отстанет боль-то.

– Ты полагаешь?

– Проверено. Есть, правда, средство глаз перебить, но оно кому как. Горилки крепкой стакан. Не закусывая. Бывают, правда, люди, у которых от горилки голова ещё больше слабеет. Потому и говорю, не каждому впрок, – и Григорий оглянулся на Арехина.

Тот только повторил:

– В Наркомат.

В народном комиссариате внешней торговли Арехина встретили прохладно. Вахтер пускать дальше порога не хотел, и даже волшебное «Я от Ленина» не подействовало:

– У нас тут каждый второй от Ленина, а каждый первый – от Господа Бога. Порядок есть порядок. Сейчас подойдет определитель, он и определит, куда вас направить.

Арехину стало любопытно, что за определитель такой, и артиллерию он оставил в кармане.