Он упивался своей безнаказанностью и моей беспомощностью.

— Ты красивая девочка, — подал голос старик. — Сразу мне понравилась. За неудобства и за один маленький и приятный деталь я увеличу твой гонорар в два раза.

Я почему-то сразу догадалась, что этот извращенец имел в виду. Сквозь туман и сумбур всплыли в памяти пятна крови на простыне. Во рту стало горько, а на глаза навернулись слезы. Урод, мерзкий, старый урод. Сразу понравилась…

Это он тогда меня выбрал, он заказал этим «кино» со мной… Зачем? Это что, такой вид извращения — смотреть, как кто-то имеет ту, которая понравилась тебе? Да, конечно, все они извращенцы.

Единственное, я не поняла, опоить и заманить обманом — это у них схема такая или Антон сымпровизировал. Хотя это не меняет сути. Все они подонки и преступники. Всех их убила бы голыми руками…

Старик достал из нагрудного кармана портмоне, выудил оттуда несколько купюр, положил на стол и кивнул мне с улыбкой. Мол, на, подойди, возьми подачку и будь довольна.

Глядя на него исподлобья, я подошла. Он продолжал улыбаться, Антон зевать, а лысый… а на лысого я не смотрела. Потом подцепила обеими руками край столешницы и резко дёрнула вверх. Деньги его проклятые, а заодно еда, посуда, что они там пили, словом, всё, полетело на них. Все трое сразу подскочили с визгами.

— С ума сошла! — верещал лысый. — Истеричка! Антон!

Я только плюнула в их сторону.

Никто нас до города не повёз после моей эскапады. Нас просто вышвырнули вон вместе с Наташкой, которая всё ещё еле передвигала ногами, но хотя бы уже пришла в сознание. Деньги они всё же, оказывается, всучили. Сунули ей в какой-то момент в сумочку.

Напоследок посоветовали молчать, без особого нажима, даже почти равнодушно. Словно не угрожали, а поставили в известность. Ещё раз напомнили, что на всё это мы добровольно подписались, а если будем вдруг докучать, нас всегда могут заткнуть. Не проблема. Да и веселенький фильм тогда увидят все.

Сначала мы долго плутали по коттеджному поселку, который ещё строился. Даже дороги не были заасфальтированы. Я крыла последними ругательствами этих уродов, хоть так выплескивая боль и ярость, Наташка же молчала с отрешенным видом. Она и шла за мной лишь потому, что я её волокла под руку, а так ей словно было всё равно, куда идти. Я решила, что она просто ещё не пришла до конца в себя после проклятого Антоновского чая.

На шум мы выбрели к трассе. Ловить машину я очень боялась, но даже не представляла, в какой стороне город и сколько до него километров. Пару раз останавливались попутки, предлагали подвезти, но в одной сидело двое парней — и я наотрез отказалась. В другой — мужик, но здоровый, с таким, если вдруг что, ни единого шанса справиться. Поэтому тоже не стали к нему садиться.

Да, теперь я уже больше не была такой беспечной, как ещё этим утром...

Мы ковыляли вдоль дороги, спотыкались. Наташка один раз даже завалилась в кювет и не вставала. Лежала, пока я её оттуда не вытянула волоком.

Когда стало темнеть, мы всё же поймали машину, в которой ехала семья с ребенком. С ними и добрались до города. А домой мы приползли уже совсем ночью.

Наташка по-прежнему молчала. Сначала я не обращала на это внимания. Я и сама не могла ни о чём разговаривать. Какие разговоры, когда тут каждый вздох давался через силу, через боль. Собственное тело казалось изломанным и… омерзительным. Как будто на нём осталась зараза, внутри, снаружи, везде. Гадкие, гниющие язвы, несмываемая грязь и вонь. Никогда в жизни я не испытывала такого отвращения к себе. А ещё всё болело, каждая мышца, каждая косточка. Ныло внизу живота, давило и кололо в груди, будто за ребрами камни и осколки.

Молчком мы легли с Наташкой спать, но я так и не смогла уснуть до рассвета. И это была страшная ночь. В голове постоянно крутились случайно увиденные кадры, заслоняя почему-то то, что пережила я сама.

А потом меня пронзило: а ведь всё это случилось из-за меня. Я Наташку потащила за собой. Я ей расписала, какое серьезное это агентство. Как будет здорово получить так много денег.

Дура, тысячу раз безмозглая дура. Кто меня тянул за язык? Где был мой мозг? Сломала себе жизнь и её утянула за собой на дно.

И это чувство вины терзало нестерпимо, больше, чем собственная боль. Оно буквально придавило меня как неподъемная каменная плита. Ни вдохнуть, ни пошевельнуться.

Наутро я пыталась с Наташкой заговорить, но она или по-прежнему молчала, или отвечала односложно и нехотя.

— Как ты?

Она как будто и не услышала мой вопрос.

— Так плохо? Наташ, что я могу для тебя сделать? Может, к врачу сходим? К врачу все равно надо будет… анализы сдать…

И снова глухая стена.

— А в милицию?

Только тут Наташка встрепенулась.

— Нет! Ты слышала, что они сказали? Этот ролик увидят все. Все, понимаешь? Мама, папа, Ванька, да вообще весь Зареченск! Ты этого хочешь?

— Нет, но я не хочу, чтобы им всё сошло с рук.

— Да что ты им можешь сделать? Они правы! Мы сами пришли, сами согласились. Мы никак не докажем, что нас чем-то накачали. В случае чего они кому надо заплатят. А позора, если вдруг то видео всплывет, я не перенесу! Я сразу же умру, слышишь?

И в этом я её полностью понимала. Да, хотелось наказания для этих уродов. Ведь наверняка не мы первые, не мы последние. Но от мысли, что про то видео хоть кто-нибудь узнает, накатывала тошнота и подкашивались ноги. Мама, да и отец, не переживут такого удара, это я знаю точно. Да и я позора не вынесу…

Позже я, как могла, утешала себя наивными обещаниями: пускай мы не сможем их сейчас наказать, но когда-нибудь потом я им отомщу. Хотя понимала, конечно, что это самообман, кто я и кто они. И даже спустя годы, я вряд ли до них доберусь. А если и доберусь, что я могу им сделать? Снова обругать и опрокинуть стол? Убить их не смогу, посадить — тоже, а что ещё? Однако лишь мысли о мести не давали совсем расклеиться.

На следующий день я поехала к врачу в студенческую поликлинику. И Наташку уговаривала, но она — ни в какую. А когда вернулась — её уже не было. Она собрала все свои вещи, до единой, и уехала. Я растерянно смотрела на её пустые полки в шифоньере и недоумевала, почему она не предупредила меня об отъезде. Ни словом не обмолвилась! А вечером от квартирной хозяйки узнала, что Наташка не просто отправилась на лето к родителям в Зареченск, а вообще съехала.

Я, конечно, и сама себя винила в том, что произошло, и от Наташки ожидала каких угодно обвинений, но к вот таком молчаливому отторжению оказалась не готова. Проревела весь вечер, так обидно вдруг стало. Да, я дура и всё это из-за меня, но мне ведь тоже плохо. Очень плохо. Может, даже хуже, чем ей. Во всяком случае, её первый раз был с любимым, с её Ваней.

А через несколько дней — пришлось немного подождать, когда анализы будут готовы — тоже уехала к родителям. Хотя в моем случае родительский дом никогда не был пристанищем, где можно зализать раны. Я там даже быть самой собой не могла. Но куда ещё податься?

Я не знаю, как в таких ситуациях справляются другие. Я лично утешалась тем, что могло быть и хуже. Эти уроды хотя бы не наградили нас инфекциями, не избили зверски, не подвергли извращениям. Хотя и то, что было, как забыть?

И не спросишь же ни у кого совета, а тем более у мамы. Она у меня натура возвышенная, и розовые очки не просто носит, не снимая, они вообще приросли к ней намертво. А если вдруг что — сразу хватается за сердце: «Нет, этого не может быть. У меня сейчас инфаркт будет!».

А из близких подруг у меня была только Наташка, которая теперь не желала со мной знаться.

В Зареченске я приходила к ней, дня через два как приехала. Её мать впустила меня в дом, прошла в Наташкину комнату, и я отчетливо слышала их коротенький разговор:

— Наташ, к тебе Марина пришла.

— Скажи, что я сплю.

— Вы поссорились? Что у вас произошло?