— Мудростью, дарованной богами, подтверждаю, что прав был Аарон, смерти Шаллума требуя. Но думаю, за доблесть в схватках с египтянами достоин Шаллум легкой смерти. Поэтому повелеваю отсечь ему голову.

Толпа шумно выдохнула, Аарон удивленно уставился на вождя, а Шаллум обречено повалился под ноги Моисею:

— Смилостивься, смилостивься, не хочу я умирать, смилостивься…

Моисей, не обращая внимания на всхлипывания резчика, повернулся к Махли:

— Хопеш!

Ни один мускул не дрогнул на каменном лице начальника левитов, когда он протягивал секач Моисею. И только карие глаза все допытывались: неужели это и есть справедливость?

— Не мне топор, Аарону. Раз он к смерти приговорил, пусть сам и исполняет.

Аарон побледнел, но протянул дрожащую руку, схватил хопеш. Пальцы с силой вцепились в рукоять, напряглись так, что стали белее алебастра.

Моисей, не глядя, кивнул — давай. Он хорошо представлял, что творилось на душе Аарона. Одно дело на поле боя врагов разить, и совсем иное беззащитному человеку жизнь отнимать.

На негнущихся ногах Аарон шагнул вперед и занес топор. Шаллум отчаянно закричал, секач со свистом опустился вниз…

Моисей еле сдерживал ярость, что захлестывала его. Под гневными словами Аарон весь сжался, стал еще меньше ростом. Руки его продолжали трястись: видно так и не отошел от убийства безоружного Шаллума. Даже Махли, что стоял в стороне, старался не дышать.

— Да, назвал он тебя юнцом прыщавым, так что из-за этого человека сразу на смерть посылать? Думаешь, имеешь право казнить и миловать, так все позволено? А о том, что отвечаешь за своих людей, ты вспомнил? И каково теперь сынам Каафа знать, что их начальник — кровавее самого фараона? О такой свободе они мечтали?

Моисей тяжело опустился.

— Молчишь, да? Ну, помолчи, подумай. Может, что и надумаешь.

Повисла гнетущая тишина.

Аарон насуплено переминался с ноги на ногу и тер прыщи на щеке, что и так раздулись на пол лица. Втянутая в плечи голова придавала сходство с молодым быком, а вздернутый подбородок выдавал упрямую убежденность.

Тяжелое молчание нарушил Махли. Его широко открытые глаза непонимающе смотрели на Моисея:

— Но почему ты не отменил решения Аарона? Я же видел, ты был готов.

Моисей угрюмо кивнул:

— Да, не было нужды убивать Шаллума. Но не мог я перед всем народом решение мной же поставленного сотника оспаривать. Это означало всем показать, что ваших приказаний слушать не надо.

Помолчав немного, Моисей закончил:

— Не для того я вам власть давал, чтобы отбирать ее тотчас. Нет, пусть израильтяне видят и знают — вы мои люди, а значит, все решения ваши я поддерживаю и одобряю. Но вы знайте тоже, что с глазу на глаз судить буду сурово. Потому, если кто не по совести поступит, потом предо мной по всей строгости ответит.

— А не боишься, Моисей, что еще два-три таких случая, и люди тебя проклянут?

Моисей кивнул:

— Да, Махли, только о том последний час и думаю. Потому решил я еще сегодня подготовить свод законов, чтобы все судили одинаково, чтобы не было жалоб на начальников жестоких, что каждого к смерти приговаривают. Но чтобы не было и таких, что наказать преступника боятся.

Моисей испытующе посмотрел на Махли. Тот ответил прямым, честным взглядом и едва заметно кивнул. У Моисея отлегло от сердца: похоже, командир левитов понял и простил необходимую жестокость на площади.

— Всё, иди. Передай патриархам и сотникам, что после заката будем совет держать. Примем новые законы израильские, чтобы назавтра евреям объявить.

Махли еще раз кивнул и скользнул в проем.

Моисей развернулся к провинившемуся брату Мариам.

— Аарон, что мне с тобой делать?

Аарон ничего не ответил, только посмотрел исподлобья.

А на самом деле, что? Ведь перед ним Аарон — тот самый, что столько сил отдал там, в Египте, чтобы патриархов убедить. Тот самый, что первым в пустыне в бой бросился и врагов положил без числа.

Моисей тяжело вздохнул и сказал:

— Ладно, не буду тебя за первую же ошибку наказывать. Но знай, еще раз — и не бывать тебе вождем людей израильских. И не посмотрю на заслуги былые. Ясно? Иди.

Аарон стрельнул глазами и поднялся. Так и не сказав ни слова, он вышел из шатра.

А Моисей принялся ходить из угла в угол. Совсем не спокойно было на душе. Что-то подсказывало Моисею: с молодым сотником он еще хлебнет горя…

— Не хочу, чтобы после случая сегодняшнего израильтяне в страхе жили, что за любой проступок могут головы лишиться.

— Но Моисей, — раздался знакомый звонкий голос. — Разве не ты нас через испытание огненное вел, чтобы показать, что порядок надо и ценой жизни человеческой поддерживать?

Эх, Аарон. Долго ты думал над тем, что случилось. Только, видать, вместо честных ответов самому себе, искал оправдания своему приговору.

— Правда. И если завтра на нас амаликитяне нападут, а кто-то не готов будет или с поля боя сбежит, тотчас прикажу обезглавить. Потому как на войне только так и можно. Но в мирной жизни, Аарон, другие законы. И в спорах житейских по другим меркам судить надобно, чем в схватках кровавых. Потому и сошлись мы здесь.

Поднялся старый Неффалим.

— По мне — так все просто. Если убил кого или покалечил — казнить такого. То ли на кол сажать, то ли камнями побивать — как порешим. Если украл что-то — руку рубить. Говорят, в далеком Вавилоне так поступают.

Юный Вениамин вскочил на ноги:

— А что с детьми делать? Ведь каждый из нас что-то чужое да стянул, когда малым ребенком был. Так все израильтяне безрукими повырастают.

Неффалим не сдавался:

— Тогда пусть родитель отвечает. Раз не усмотрел и не воспитал.

Вениамин презрительно фыркнул, но что ответить не нашел. Только головой покачал недовольно.

Неожиданно за него вступился Махли:

— Погоди, Неффалим, не все так просто. Можно ведь на хлебную лепешку с голода позариться, а можно все соседово золото да серебро унести. Неужто будем одинаково судить? Нет, тут нужно длинный список писать, чтобы каждому преступлению — свое наказание.

Заговорил старый Симеон:

— Но ведь все равно будет происходить такое, чего в том списке не окажется. Не лучше ли одно правило придумать, но чтобы на все случаи подходило.

— А может у тебя и правило такое есть? — ехидно поинтересовался Неффалим.

— Да, у моего египетского хозяина такое было. Если двое рабов подрались, и один другого покалечил, скажем, глаз выбил, то тот имел право обидчику точно так же ответить.

— Выходит, у вас там все рабы кривыми ходили? — начальники покатились со смеху от слов Неффалима.

Один Моисей серьезно посмотрел на Симеона и поднял руку, требуя тишины.

— И как ваше правило звучало?

— «Око за око, зуб за зуб».

Моисей довольно кивнул, но тут снова раздался голос Махли:

— Правило твое можно по-разному повернуть. Например, украл кто-то овцу. Так что, он просто вернет ее и все?

Но Симеона было трудно смутить:

— Нет, за кражу вор должен вдвое или втрое больше заплатить. Отдать три овцы, а если столько не имеет, тогда серебром.

— А если и денег нет? — не сдавался Махли.

— Тогда должен трудом своим выкупить долг.

Вождь левитов гневно загудел:

— Но ведь это рабство! Опять будут хозяева и рабы!

Моисей примиряюще обхватил Махли за плечи:

— Погоди, не горячись. Этот вопрос мы отдельно обсудим. И сделаем, например, так, что, если даже израильский муж в рабство по собственной неразумности попадет, то всегда через семь лет на волю выйдет. А иначе ничего не получится. Иначе, придется на самом деле за мелкие провинности к смерти приговаривать.

Махли неохотно кивнул, но попробовал еще раз возразить:

— Все равно думаю, что свод законов лучше, чем одно правило. Скажем, отнимет парень невинность у девушки. Чем он будет отцу невесты возвращать? Своей девственностью? А ведь отец серьезно пострадает. За такую невесту никто вено платить не захочет.