…Пока Стивен был в душе, Кейт сидела на постели и смотрела на электронные часы на прикроватной тумбочке. Ей не нравилось то, что она видела. Таймер дошел до значения 00.01 и теперь мерцал, не меняясь. Она посмотрела на настенные часы и обнаружила, что прошло уже полтора часа с тех пор, как цифры таймера замерли. Она закрыла глаза и запустила диагностику. Ядро присылало незнакомые значения. Она углубилась, чтобы выяснить источник.

– Кэтти, я все… Пойдешь? – раздался голос Стива за ее спиной.

Она обернулась. Он стоял в двери ванной и вытирал полотенцем волосы. Она соскочила с кровати и в слезах бросилась ему на шею.

– Я так не хочу, чтобы ты уходил! – прошептала она, прижимаясь щекой к его влажной и теплой груди.

Озадаченный, Стив аккуратно обнял ее.

– Эй, эй, что ты, милая… Все в порядке. Я не уйду.

* * *

Это был не самый лучший день в жизни старшего технического эксперта в области ИИ-продуктов Комиссии по ценным бумагам Ильи Демидова. Началось все с того, что он открыл глаза и понял, что все вокруг плывет, – чип зрительного импланта, который «Неокорп» заменил ему на днях в рамках глобальной отзывной кампании, все еще не откалибровался. На прикроватной тумбочке Илья нащупал кусок картона, который ему выдали в клинике, и поднес его к глазам.

Через несколько секунд зрение нормализовалось, и он увидел изображение на картине – репродукцию четвертой версии «Подсолнухов» Ван Гога. Подсолнухи всегда представлялись Демидову высокими, стремящимися к свету, многочисленными, радостными, жизнеутверждающими. В его воображении всплывали желто-зеленые поля, которые он видел из окна машины в детстве, еще до войны, когда с родителями мчал в отпуск на юг. Однако вангоговские были иными. Бледно-желтая стена, грязно-желтое основание, на котором стоит ваза с растрепанным вялым букетом, напоминающим скорее пучок глазастых щупалец инопланетян из бульварной фантастики шестидесятых годов двадцатого века, чем растения.

Илья знал, что, помимо подсолнухов в вазе, на картинке было примерно полторы тысячи точек, выстроенных в особом, кодированном, порядке. Эти точки, вместе с палитрой картины, помогали чипу сориентироваться и начать правильно транслировать картинку на зрительный нерв Ильи. В «Неокорпе» сказали, что окончательная калибровка произойдет примерно через неделю, и посоветовали держать картинку при себе.

«Вот тебе и совершенная аугментация», – разочарованно констатировал Демидов, вспоминая рекламный проспект «Неокорпа» и раздражаясь необходимостью таскать с собой картинку и регулярно пялиться на нее еще целых пять дней. Затем он проверил заряд кардиостимулятора – тот был в норме.

От калибровки разболелась голова. Не в силах больше смотреть на подсолнухи, он с раздражением отложил картинку. «Интересно, почему подсолнухи? – задался он вопросом, закрыв глаза в надежде унять боль. Он, кажется, читал в какой-то научной статье об этом. Что-то в этой картине было особенно подходящим для калибровки чипа. Историю самой картины он помнил еще с университетских времен. Это был один из четырех вариантов, написанных художником в Арле, летом 1888 года, чуть меньше чем за два года до смерти и примерно за полтора года до того, как он поссорился со своим лучшим другом Полем Гогеном, чуть не убил его с помощью бритвы, а потом, возможно той же самой бритвой, отрезал себе то ли мочку, то ли ухо целиком.

Еще он вспомнил, что у самого Гогена была картина, изображавшая Ван Гога рисующим подсолнухи. На ней видно, что странная форма растений – не выдумка художника. Что у Ван Гога, что у Гогена подсолнухи были чахлыми, уродливыми. Разве что у последнего они напоминали не инопланетные щупальца, а неудавшиеся блины: кривые, оранжево-коричневые окружности с редкой окантовкой из слабых лепестков, словно стыдясь себя, отворачиваются от рыжебородого мастера, который сосредоточенно пытается уловить их суть и перенести на холст.

Гоген и Ван Гог были друзьями, и картина первого – символ этой дружбы. У Демидова не было друзей и родных. У него никого не было, кроме Марии. Мария тоже любила рисовать, но не любила Ван Гога. Из его относительных современников ей нравились Икинс, Бретон, но особенно Лего. Илья не раз заставал ее неподвижно созерцающей его «Джузеппе Мадзини на смертном одре». Она говорила, что вид умирающего итальянского революционера успокаивает ее. С юмором у нее тоже все было в порядке.

Мария. Прошлой ночью она снилась ему. Секунду после пробуждения он даже думал, что, игнорируя все запреты, он случайно вышел в стазис, но хоть стазис и является формой сна, прошлой ночью он просто спал, а не встречался с любимой. Его мозг в очередной раз пережевывал воспоминания об их прежних встречах. От мысли о ней у него дернулось в солнечном сплетении и стало горько во рту. С уходом Марии давно забытая дилемма, хочется ему жить или нет, вернулась и висела над его головой чугунным вопросительным знаком. А ведь он уже начал было думать, что эти мысли в прошлом. Что весь свой одинокий путь он проделал, чтобы встретить ее и больше никогда не страдать.

Когда головная боль немного унялась, он кое-как доставил себя в душ на пять минут, запихнул в рот оставшийся с вечера бутерброд с холодной курицей и запил кофе. Сорокалетний холостяк со стажем, он предъявлял не слишком высокие кулинарные требования. По крайней мере, пока находился не в стазисе.

Пока чистил зубы, глядел на свое морщинистое лицо в покрытом каплями зеркале. Искусственные глаза лихорадочно расширяли и сужали зрачки: отражение то расплывалось, то снова становилось четким. Монотонно начищая потускневшую эмаль своих зубов, Демидов отмечал, как от барахлящего импланта меняется его внешний вид. В размытом состоянии он выглядел сносно: просто среднестатистический человеческий силуэт телесного цвета, без выдающихся признаков, а только с мягкими затемнениями на участках, где свет сталкивался с рельефом его тела и тот отбрасывал жидкую тень. В четком – не очень: сгорбленный, морщинистый сгусток плоти с ненатурально яркими голубыми глазами и редеющей седой шевелюрой. По современным меркам, в свои сорок он уже был в конце пути. Большинство людей теперь едва ли доживали до пятидесяти – один из десятков вирусов, разгуливавших по планете после войны, рано или поздно добирался до каждого. Впрочем, с тех пор как в его жизни не стало Марии, Демидова это не беспокоило.

В момент фокусировки взгляд его зацепился за серое пятно в месте, где раковина соединялась со стеной. Выплюнув белую от пасты слюну, он нагнулся, чтобы рассмотреть получше: пятно распалось на сотни очагов молодой плесени. В панике он бросился на кухню и вернулся в перчатках, с губкой и дезинфицирующим спреем.

Следующие четверть часа он лихорадочно уничтожал очаг плесени. Он тер губкой пораженное место до тех пор, пока биоанализатор, встроенный в его имплант, не сообщил о практически полном отсутствии угрозы. От одной мысли о бактериях, микробах, плесени и прочих представителях микромира Илье становилось трудно дышать, а его ладони и пятки начинали потеть.

На выходе из дома в него врезался хмурый бугай в кожаной куртке, и кофе из бумажного стакана, который Демидов держал в руке, чуть не выплеснулся ему на штанину. Буркнув совсем не искреннее «сорри», бугай протиснулся в парадное и бодро зашагал к лифту, будто ничего не произошло. От мужчины распространялся тяжелый чесночный дух. Илья так опешил, что даже не нашел, что сказать грубияну вслед, а лишь злобно посмотрел на его бычью шею, по которой порхала татуированная живыми чернилами бабочка. Такого странного персонажа в их кондо он прежде не встречал. Он с грустью задумался о миллионе болезнетворных бактерий, которых, должно быть, оставил на его одежде этот контакт. «Не забыть сдать этот пиджак в химчистку. Подумать над поисками новой квартиры», – отметил он про себя.

Утро было удушливым. Только он вышел на пустынную улицу, как почувствовал, что его спина под рубашкой покрылась потом, а на лбу выступила испарина. Он осмотрелся: влажность была такой, что тропический лес, в котором утопал его квартал, «плакал», будто после дождя. К кромке тротуара бесшумно подкатил одноместный электромобиль.