Я кричавшего не помнил. Не выдала его мне кратковременная память. Значит, чисто вошел в тело, не застал ни хозяина, ни то, что после хозяина обыкновенно остаётся – ненужные воспоминания, например. Впрочем, возможно, во время экстренного лечения я их, воспоминания, инкапсулировал. Разберусь.

Арка двора пропахла мочой, местами виднелось и говнецо. С аутсайдерами это случается.

Улица обдала вечерним зноем и запахами старого города, преобладающими из которых были запахи работающих мобилей. В начале прошлого века их называли автомобилями, подчёркивая, что они двигаются сами, без помощи лошади. Сейчас испытываются автомобили в подлинном смысле слова, перемещающиеся без контроля человека. Но таких я здесь не заметил. Не до того было. Я разглядывал людей. Если и были у меня сомнения насчет селения аутсайдеров, то они стремительно испарялись. Никогда я не видел столь много напуганных и озлобленных людей. Уродство, дефекты тела – пустое, всё это можно легко исправить, в принципе, на это можно и внимания-то не обращать. Но вот дефекты сознания… Люди двигались так, словно ожидали, что в любую секунду их оскорбят, унизят, ограбят или даже убьют. Не обязательно, но возможно. И потому одни старались слиться со всеми, другие напускали на себя грозный вид, мол, мы сами кого хочешь закопаем, третьи снимали тревогу пивом, водкой или иными суррогатами уверенности. Матери крепко держали детей и кричали на них по малейшему поводу и даже без повода. Со стороны трех-четырех прохожих (трех – точно, четвертого я увидел на мгновение в окне мобиля, и ручаться не могу) я заметил интерес к детям особого свойства. Не зря нервничают мамочки, совсем не зря.

Встречались и побирушки, калеки и нет, иные просто валялись на траве, на тротуаре, в грязи и моче, но люди обходили их, как предмет уличного искусства, привычный до незаметности.

Я прошел несколько кварталов. Поселению не было конца и края. Масса рекламы, стилизованной под атлантидов – на латинице, призывающая купить товары давно забытых фирм. Может, это карнавал здесь такой? И пьянь пристенная – талантливые артисты? Не бывает так много талантов. Другое дело, если меня срикошетило в поселение атлантидов. У них аутсайдерам много больше воли дают – до определенной черты, конечно. Но почему кругом – уличный русский середины прошлого века со смешными вкраплениями? Колония потомков эмигрантов?

Зашёл, наконец, в продуктовый распределитель, Раз туда идет большинство, авось и мне по средствам будет.

Я не ошибся – продуктов было много. На любой вкус и достаток. Правда, самое поверхностное знакомство с представленными яствами разочаровывало: суррогаты, усилители вкуса, в общем, больше видимости, нежели еды.

Я выбрал морскую рыбу – она даст мне белки и жиры. Гречку и рис – углеводы. И морскую капусту – витамины плюс минералы. Добрый кусок сала – энергия превращения и НЗ.

Расплатился. Денег достало, но надолго похоронного капитала мне не хватит. Рассиживаться некогда.

Я вышел иным путем, чем зашел. В другую дверь. Вышел и замер.

– Чё обмер, мужик? Вышки не видел? – весьма добродушно подвинул меня следующий выходящий.

В том-то и дело, что видел. И не раз. Останкинскую телевышку узнаю моментально. Вот и сейчас узнал. Но трудно смириться с тем, что этот город аутсайдеров и есть Москва две тысячи пятнадцатого года.

Обратный путь я проделал быстрее и строже. Меньше смотрел, больше видел. Да, тут две Москвы. Химера. Или так: Москву и Атлантиду сшили на живую нитку. Или на мёртвую, как творение доктора Франкенштейна. Сшили, окропили мёртвой водой, чтобы покрепче срослось, а потом живой, да ещё подключили к мощной электростанции для гарантии. И вот она, химера, живёхонька.

Да, нравилась мне эта Москва или нет, но в том, что город живёт – сомнений не было.

Но слишком уж сурово живёт. Будни джунглей.

До жилища я дошел без новых открытий. Хватило и того, что узнал. В кастрюле на электрический плите стал варить рис. В микроволновой печи – рыбу.

И поехали.

Прогулка дала мне немало сведений о том, как ведёт себя тело. Следовало исправить дефекты и улучшить функциональность. Но больше всего требовалось навести порядка в голове. Поднять эффективность мышления на уровень новых задач. С запасом. Потому что новые задачи будут сложные. Очень сложные.

Эндостроение – дело серьёзное и требующее всецелого внимания, чтобы не пришлось раз за разом исправлять и переделывать. И, как ни хотелось мне ознакомиться с книгами, которых у Виктора Брончина была метровая полка, разобраться с информационными аппаратами, я отложил это. Сначала адаптация тела под себя. Потому я ел, пил и перестраивался. И так трое суток с небольшими перерывами на контрольные упражнения. Сон – это тоже контрольное упражнение.

Через три дня меня бы взяли если не в космонавты, то в туристский поход наверное, причем в поход повышенной сложности. Стометровку за девять секунд не пробегу, даже за десять не пробегу, а вот за десять с половиной – без сомнений. И, что важнее, мозг заработал почти нормально. Сейчас признаки Москвы я узнавал влёт, даже по первым словам прохожих. Да, Москвы. Уж срикошетило, так срикошетило… Рикошет века. Меня перебросило не через пространство, как ожидалось, не через время, как шёпотом предсказывали некоторые оголтелые теоретики. Я оказался в иной реальности. И год тот же – две тысячи пятнадцатый по григорианскому счислению. И город – Москва. Но и годы другие, и город, и люди.

Набрав начальный интеллектуально-физический минимум, я приступил к сбору информации. Прежде всего – Виктор Леонидович Брончин. Будем считать, что на неопределенное время это я. Что я о себе узнал? Возраст – тридцать лет. Единственный сын, отец – генерал, мать – врач. Родители погибли три года назад в автомобильной катастрофе (раз принято употреблять слово «автомобили» – так тому и быть). Сам служил в мотопехоте, капитан. Во время выполнения боевого задания, как раз в год гибели родителей, был ранен, контужен и комиссован начисто. На днях прошел медкомиссию, которая подтвердила – российской армии капитан Брончин не нужен. Женат на Анжелике Юрьевне Поповой, брак с которой распался полтора года назад. Детей в браке нет. Квартиру, доставшуюся от родителей, хорошую, в замечательном месте, разменяли так: квартира остается жене, а ему, то есть мне, Виктору Брончину, снята квартирка поменьше, однокомнатная. Та, в которой я и нахожусь. Разумеется, снята на время, пока в хорошем районе выстроят новый дом, где с большой скидкой, но вперёд и было уплачено за мою будущую квартиру. Такая вот мена. Деньги нашла Анжелика – через своего хорошего друга Игоря Парпарлина (вот и Игорю место в мозаике нашлось). Правда, недавно выяснилось, что с жильём вышла неувязка: не то, что в срок его не сдадут, а и вовсе неизвестно когда: что-то с документацией оказалось не в порядке, бывшая мэрия (здесь не советы, а мэрии) неправильное разрешение выдала, и стройку очень быстро заморозили, практически на нулевом этапе. Деньги вернуть нельзя, всё потрачены на первоначальные расходы, и остаётся впредь быть умнее – такой совет дал юрисконсульт общественной приемной председателя партии власти. Рекомендуется подать на компанию в суд. Компания, правда, ликвидирована, но это временные недостатки. Главное – торжество правосудия.

Я повнимательнее присмотрелся к истории болезни Брончина, поскольку это интересовало меня больше, чем жильё: собственно, Брончин и был моим жильём. Ага… Дом был взорван, и капитан Брончин оставался под завалом шесть дней. Попал удачно, остался жив, однако с той поры один-два раза в неделю стали наблюдаться эпилептоидные припадки. Обследование в госпитале обнаружило последствия ушиба головного мозга, но и только. Офицер-эпилептик, дважды в неделю дающий большие припадки – нонсенс, пришлось с армией расстаться.

Что ж, нужно будет особо обратить внимание на голову. В процессе адаптации тела я грубой патологии не выявил. Впрочем, эпилепсия – штука сложная, тут играет роль не только мозг, но и разум. А разум у Брончина мой. Всё равно нужно поработать углублённо.