Еще никогда и ни с кем Швайковский столько не целовался, не миловался и не обнимался (даже с собственной женой!). И, если быть совершенно точным, никогда и ни с кем столько не пил. Вконец захмелев, стуча в грудь бараньей ляжкой, он поведал Адису Абебовичу о своем житье-бытье.

— В свое время, Абебыч, я имел несчастье быть женатым на ограниченной, бездарной бабе, называвшей себя литературным критиком. Нимфузия Зуевна Забубенная-Конобобель — тебе должно быть знакомо это имя. Как всякая начитанная особь, к тому же стерва, она пользовалась грандиозным успехом у маститых литераторов; минуя секретарш, пяткой открывала двери главных редакторов всех крупных издательств, не пропуская ни одного творческого сабантуя, и считала, что она меня «сделала», чем, кстати, ужасно гордилась. Я привык к лестным отзывам в печати о своем творчестве, как привыкаешь к марочному вину и ресторанной пище. Моему роману «Дочь альбиноса» прочили всеобщее признание, но прогнозы критиков оказались безосновательны… Затем наступил спад. У нашего брата-писателя такое случается на каждом шагу. Я был безразличен ко всему, мне все опротивело, один вид пишущей машинки приводил меня в состояние прострации или бешенства. И тогда-то я случайно узнал, что Нимфузия изменяет мне с малоизвестным беллетристом Глебом Фроловым, которого она «нашла» и «открыла» с тем, чтобы, представь себе, как и меня, «сделать»! Был шумный развод, скандал, потом пошли нелепые инсинуации, но… в один прекрасный день я плюнул на все это мельтешение и махнул в Тиберду. И вот, заполучив спокойствие, я потерял популярность. Стал плодить писанину, но меня не печатали, стал выступать, но меня не слушали. Тогда я стал бороться, но надо мной только смеялись, говорили: ты, мол, Швайковский, наивный болвашка, нечего было лезть в бутылку из-за какой-то семейной склоки, выносить сор из избы и устраивать показательные демонстрации своего никому не нужного мужского самолюбия, — все мы небезгрешны, а Нимфузия, как экспансивная женщина, восприимчива ко всему новому. Ты слышишь, Адис, ко всему новому! Быть может, я и был плохим писателем, но, поверь, всегда оставался хорошим мужем!

Генрих Иванович уронил голову на плечо Адиса Абебовича и муторно засопел…

— Швандя, друг! Если хочешь знать мое мнение, ты поступил совершенно правильно, порвав с этой забубенной особью! Честное слово, она тебе только мешала. А вся ее литературная челядь не стоит и кончика твоего мизинца! Сбросив семейные оковы, ты, как истинный художник и гражданин, увидел свое призвание в борьбе за справедливость, а это, скажу откровенно, не идет ни в какое сравнение с твоими прошлыми личными дрязгами… Давай еще раз выпьем за нашу дружбу, ты отоспишься, и у меня к тебе будет одно величайшее дельце. Идет? Ну, борец, твое здоровье!

…Хмурым утром Генрих Иванович, явно смутившись, попросил гостя одолжить ему рублей этак десять — пятнадцать, если, конечно, можно.

— Видишь ли, Абебыч, теперь мне приходится туговато… вот я и…

Николадзе-Нидворадзе протянул писателю бумажник и, садясь побриться, бросил через плечо:

— Когда прославишься вторично — вернешь.

— Да тут около двух тысяч! — сосчитав деньги, ахнул Швайковский.

— Мужская дружба, Генрих, не измеряется деньгами. А теперь поговорим о деле. Мы, кавказцы, народ хоть и горячий, но верный до гробовой доски — раз я помог другу, значит, и друг мне поможет. Ну, а в противном случае, сам понимаешь, тело одного из друзей будет найдено в снегах седого Казбека. Итак, ты должен написать книгу. Эта книга, по моему замыслу, станет на Западе бестселлером, ее будут рвать из рук в Штатах и Японии, во Франции и Дании, одним словом, везде, где существует свобода и демократия. В ней ты правдиво расскажешь о притеснениях и гонениях, мастерски вскроешь пласты, критически проанализируешь ситуацию, создашь яркие образы борцов за права человека, а также выпуклые портреты тех, кто грубо попирает инакомыслие.

— Но я их толком и не знаю…

— Узнаешь в процессе работы и борьбы. Не хочу, чтобы у тебя создалось превратное впечатление, будто я давлю на тебя как на творческого индивидуума. Напротив! Пиши раскованно, сочно, без оглядки, не стесняйся в выборе крепких выражений, круши направо и налево, смело обливай грязью. И не сомневайся в одном — твой честный труд возместится сторицей, ты станешь миллионером с мировым именем, а там, глядишь, переберешься на Запад, где и заживешь в свое удовольствие. Вот тогда-то мы с тобою встретимся вновь, и ты, если пожелаешь, вернешь своему старому другу этот небольшой должок, только уже в иностранной волюте! По рукам?

И Филдс сжал липкую длань оторопевшего Генриха Ивановича.

Но вернемся к операции «МЫ». Вот ее план: 1. Развернуть обширную спекуляцию товарами широкого потребления, подрывая тем самым конкурентоспособность и экономический авторитет торговых точек города М. Ответственный — дядя Саша, первый помощник — Софочка, наблюдатель — графиня Тулупова. 2. Наводить страх и ужас на юное население города М. Ответственный — хулиган Петя, первый помощник — Савелий Новиков, наблюдатель — Коля Курчавый. 3. Нагнетать страх и ужас на взрослое население города М. Ответственный — Коля Курчавый, первый помощник — Савелий Новиков, наблюдатель — хулиган Петя. 4. Наводнить книжный черный рынок брошюрами «самиздата», вкривь и вкось разносящими любые внешне- и внутриполитические мероприятия. Ответственный — Шваковский, первый помощник — Пал Палыч Презентович, наблюдатель — графиня Тулупова. 5. Морально и физически раскрепощать население в возрасте от пятнадцати до сорока пяти лет в духе сексуально несдержанных героев западной поп-культуры. Ответственная — очаровашка Мери, два первых помощника — Фрэнк и Жека, наблюдатель — графиня Тулупова.

Таков был план, к осуществлению которого все приступили с небывалым рвением. С опережением графика шла группа дяди Саши. Ненамного отставали хулиган Петя и очаровашка Мери. Кипела работа на «трепачовой фабрике» Генриха Ивановича Швайковского. Коля Курчавый старался изо всех сил, его фас и профиль знал весь личный состав милиции города М. Только у Пал Палыча Презентовича дела шли из рук вон плохо: к нему в магазин нагрянул фининспектор, которого еле-еле удалось одурманить коньяком, сбить с толку поддельной документацией и, в конечном счете, нейтрализовать богатым презентом.

В целом, Джон Филдс, он же Хихиклз, был доволен. Под видом честного советского гражданина И.А. Коровкина он ежедневно появлялся в оперативных районах, хвалил, журил, подбадривал, в общем, проявлял неусыпное внимание к точному выполнению всех пунктов плана.

— А ну-ка, папаша, разверните вашу эквадорскую дубленку. Вот это я понимаю ве-е-ещь! — восторгался шпион у «Женской одежды» и шепотом вопрошал:

— Как дела с подрывом экономического авторитета?

— Полный порядок, шеф, — отвечал дядя Саша, — магазин пустует, дамочки летят на импортную шмотку, как мухи на мед. Дефицит — он и в Месопотамии дефицит!..

— Ну, что напекла нам авторская кухня? — спрашивал Филдс Швайковского о его романе «В борьбе за дело и права». — Мне интересно, как ты ухватил саму суть проблемы, как раздраконил тему оболванивания передовых масс.

— Вот, пожалуйста, послушай: «…Приостановившись, Марфа взглянула на Ефима и поняла, что их оболванили. Скорее уехать! Уехать в такую страну, где они отыщут свое лицо, автомойку и виллу. И такой страной, по ее твердому убеждению, были Соединенные Штаты. С ее уст слетело непроизвольное: «Хочу к небоскребам!» И она зашлась звонким смехом, как курский соловушка…»

— Великолепно! — кричал Филдс. — Очень жизненно и правдиво! А как художественно, достоверно! И этот «курский соловушка»… Нет, Генрих, ты, видно, еще не знаешь, сколько сокрыто в тебе силы и величия!

Затем он брал такси и ехал на хату к очаровашке Мери.

— Как успехи, крошка? Твои перенсы не потревожат нас в этом уютном гнездышке? — весело осведомлялся он, увлекая ее в постель. — Говорят, маркиза Помпадур перед тобой просто бледнеет? Смотри, я ревнивый! Вечером жду у «Армении».