– Тетушка, простите, я не хотел, чтобы вы тревожились из-за меня, – искренне говорит Марек. – Видите, как было дело, Катаржина проколола колесо, и от самого хутора пани Подлещ мы возвращались пешком.

Подперев щеку гладкой полной рукой, пани Фелиция задумчиво смотрит на Марека.

– Когда же ты, наконец, научишься отвечать за свои поступки? – спрашивает тетушка.

– Да что со мной могло случиться? – недоумевает Марек.

Тетушка ему не отвечает, она поднимается из-за стола, прячет журнал в ящик комода и останавливается подле Марека.

– Не огорчай меня больше, – говорит пани Фелиция и целует Марека в лоб. – Тебе и так в субботу достанется. И помни, что я тебя очень люблю. Покойной ночи.

– Покойной ночи, тетушка.

Пани Фелиция выходит из гостиной и направляется в свою комнату. Полные белые голени тетушки мелькают в темноте.

– И не забудь умыться с дороги. Грася нагрела воды и поставила ведро во дворе, – слышит Марек голос пани Фелиции.

Марек широко зевает и сонными глазами смотрит тетушке вслед. Больше всего ему хочется сию же минуту завалиться спать. Вздохнув, Марек достает из шкафа полотенце, толкает дверь и спускается в пристроенный к дому крытый двор. Двор, стоит сказать, довольно просторный. У дальней бревенчатой стены стоит садовый инвентарь. По левую руку – ворота, которые на ночь Грася запирает на засов, а справа – пара чуланов. В одном чулане стоят старые улья, и там же Марек хранит свой велосипед. А что в другом чулане, Марек и вовсе не помнит. Освещен двор единственной тусклой лампочкой, свисающей на голом шнуре с потолочной балки. Посреди двора стоит скамья, а рядом ведро с водой. На скамье лежит кусок мыла. Марек снимает со стены большой мятый таз и ставит на скамью. Он расстегивает пуговицы на манжетах и стаскивает через голову, пропотевшую за день рубашку. Смятая рубашка летит на пол. Оставшись голым по пояс, Марек наливает в таз воду из ведра. Фыркая и разбрызгивая во все стороны воду, Марек смывает себя пот, пыль проселочных дорог и налипшую на кожу травяную труху. В темном углу двора тихо как мышка стоит горничная Алиша и не сводит с Марека неподвижного пристального взгляда. У Марека гладкая безволосая грудь, впалый живот и красивый разворот плеч. Его мокрая кожа поблескивает в тусклом электрическом свете, длинная русая челка падает на глаза. Марек вытирает полотенцем шею и подмышки, отпирает и распахивает ворота и, выйдя со двора, выплескивает из таза грязную мыльную воду в кусты шиповника. С мятым тазом в руке Марек стоит в распахнутых воротах и, задрав голову, смотрит на усыпанное яркими звездами ночное небо. Над темным садом пролетает падающая звезда и гаснет, так и не долетев до земли.

Алиша быстро выходит из темноты, неслышно ступая босыми ногами по пыльным половицам. Она останавливается возле скамьи и, нагнувшись, подбирает с пола рубашку Марека. Панночка зарывается лицом в грязную рубашку и вдыхает густой и пряный запах пота. Прикрыв глаза, Алиша неподвижно стоит подле скамьи, словно в забытьи.

Марек пятится во двор и тянет за собой створки ворот. Старые петли протяжно скрипят, Алиша вздрагивает и с рубашкой в руках неслышно отступает в тень, стоит и смотрит на Марека из темноты блестящими глазами.

Нет, Эберхарду Стшелецкому это не показалось. Стрелка компаса впервые за много дней качнулась, поползла по циферблату и медленно описала круг, а потом еще один, и еще. И это вовсе не из-за того, что машину трясло на ухабах.

Эберхард останавливает черный «опель» на перекрестке возле железнодорожного переезда. Вдоль насыпи тянутся кусты, неподалеку стоит сложенное из красного кирпича одноэтажное здание без крыши с черными провалами окон. Под кирпичной стеной возле костра сидят трое бродяг. Кругом ночь, в кромешной темноте пропадают засаженные овсом поля, а на горизонте мигают огни какой-то деревни в дюжину дворов.

Эберхард сворачивает направо и едет, пока стрелка компаса не перестает описывать круги и не замирает на циферблате. Тогда пан Стшелецкий разворачивает машину и возвращается на перекресток. Стрелка компаса снова принимается вращаться.

Темное ликование поднимается в душе Эберхарда. Она где-то рядом, может, в соседнем городке, а может в каком-нибудь из этих сел, затерянных в темных полях. Он исколесил большую часть страны. У него уже не осталось ни времени, ни сил. И все же Эберхард её нашел.

Пан Стшелецкий включает свет в кабине и достает карту из бардачка. Он разглядывает карту, наверное, с минуту, пока не признается самому себе, что понятия не имеет, где находится.

В прежней жизни пан Стшелецкий был ученым-этнографом, доктором наук, потом он заключил договор и получил доступ к обширным сакральным знаниям, но географический кретинизм остался при нем. Эберхард так и не выучился читать дорожные карты.

Долговязый и сутулый, в поношенном черном костюме с седыми патлами, неопрятно лежащими на ушах, он выходит из машины и направляется к горящему возле здания костру.

Одна из теней, сидящих у огня, медленно поднимается на ноги. Это бродяга в черном бушлате тоже долговязый и худой, но на полголовы ниже Эберхарда. Его приятели сидят у костра, как сидели. Один отхлебывает из бутылки самогон и передает другому. Тот характерным жестом вытирает ладонью стеклянное горлышко.

– Доброй ночи, панове, – говорит Эберхард, останавливаясь возле огня.

Подвижный свет костра ложится на его костистое вытянутое лицо.

– Что желает пан? – спрашивает хриплым голосом бродяга в бушлате.

– Я немного заплутал, – признается Эберхард. – Подскажи, любезный, если свернуть здесь налево, в какое местечко я приеду.

Пан оглядывает его с ног до головы и сплевывает густую слюну на землю.

– Приедешь в Картузы, – сообщает он Эберхарду. – Но ехать долго, пан, часа два.

– Картузы, – повторяет про себя пан Стшелецкий и бросает бродяги злотый. – Держи, любезный.

Тот ловко ловит монету.

– Ну, спасибо, пан. Чем еще могу помочь?

– Может, и можешь, – говорит, немного подумав, Эберхард. – А не знаешь ли, мил человек, есть в Картузах ведьмы?

– Ведьмы, значит? – переспрашивает бродяга и поводит плечами.

– Послушайте, – говорит Эберхард. – Я ученый этнограф, собираю всякие старые сказания, истории, записываю обряды. Я работаю в Варшавском университете. Может, вы слышали что-то местных ведьм…

– Да, пан у нас всегда жили ведьмы, – говорит другой бродяга, сидящий возле огня. – Я сам их не видел, но так люди говорят.

У этого бродяги высокий ломающийся голос, а одет он в длинный порванный плащ.

– А ты часом не знаешь, где здешние ведьмы собираются на шабаш? – интересуется пан Стшелецкий.

– Томаш, ты бы не трепал языком попусту, – оборачивается к огню бродяга в бушлате.

Томаш хочет что-то сказать, но тут собутыльник отвешивает ему хорошего тумака.

– Якоб, ты чего дерешься? – обижается паренек.

– Не слушайте его, пан, мы про ведьм ничего не слыхали.

Опершись рукой о закопченную стену, бродяга поднимается на ноги, и Эберхард видит, что одет Якоб в грязный прожженный искрами свитер и мешковатые штаны, а сам он коряжистый и широкоплечий.

– Ладно, панове, на нет и суда нет, – соглашается Эберхард и идет обратно к черному «опелю».

– У тебя хорошая машина и злотые, я гляжу, есть, – замечает хриплым голосом бродяга в бушлате.

– И что с того? – спрашивает пан Стшелецкий.

– Я сто лет не катался на автомобиле. А ведь я страсть, как любил это дело. Так вот, пан, мы с дружками прокатимся немного, а ты посиди пока у костра, да смотри, чтобы не погас. А то у меня все спички вышли.

– К сожалению, я тороплюсь, – устало говорит Эберхард.

– Так и помереть недолго, – ворчит бродяга и достает из-за пазухи мясницкий нож.

Красный отсвет костра ложится на широкое лезвие.

Тем временем Якоб обходит пана Стшелецкого со спины.