Так и вышло, что в плуг впрягаться пришлось самому, а сзади шли дочь с внуком. Да только силёнок хватило вспахать от силы четверть того, что планировал. Пошёл было на поклон к заимодавцу, просить отсрочить платёж ещё на год, но тот подал на него в суд. Всё собранное зерно конфисковали в пользу «кулака», чтобы покрыть часть убытка, старика упекли сюда, а дочь с внуком продали в рабство заморскому купцу из южных земель. Так что сидеть тут ему на казённых харчах до конца дней, которые, чувствует он, скоро уже наступят.
Да и харчи-то — чёрствый хлеб да вонючая вода. Одна радость — заставляют таскать ан улицу вёдра с отходами жизнедеятельности как своими, так и из соседних камер, благо что те редко пустуют. Солнце хоть на несколько минут увидеть получается, да воздух впалой грудью вдохнуть. И что меня окончательно добило, Гансу было пятьдесят три года, а выглядел он на все семьдесят. То ли жизнь такая у крестьян тяжкая, то ли время, проведённое взаперти, так измочалило нашего собеседника… Не хотел бы я повторить его судьбу.
— Чувствую, недолго мне осталось, — снова вздохнул Ганс. — Да и ладно, это всё равно не жизнь. Об одном жалею — не увижу больше ни дочку, ни внука.
И неловко смахнул выступившую в уголке глаза слезу. У меня аж ком в горле встал, да и Роланд подозрительно захлюпал носом. Вот же гадство какое… Кругом одна несправедливость! И через восемьсот лет мало что изменится.
СССР, говорите? Ну, и там несправедливости хватало. Смысла перечислять не вижу, читающие эти строки, если им довелось пожить в «эпоху развитого социализма», прекрасно помнят и очереди за всем и везде, и отставание в технологиях, и номенклатурную «кормушку», о которой не слышал только глухой… И всё равно те годы мы считаем лучшими в своей жизни. Для кого-то они стали синонимом беззаботного детства, а кого-то устраивало, что за него все решения принимает государство, а от него только и нужно, что пять дней в неделю ходить в своё КБ или на завод.
От размышлений меня отвлёк звук шагов по тюремному коридору и голоса на немецком. Вскоре по ту сторону нашей двери появились трое надзирателей. Из-за недостатка дневного света, который проникал в камеры из маленьких, забранных решётками окошек, а в коридор доползали лишь его слабые отблески, даже сейчас одному из них приходилось держать масляный светильник. Другой надзиратель держал в одной руке мешок, а во второй большой бурдюк. Третьим был Баварец, который сунул в замочную скважину ключ, провернул его со скрежетом, и дверь с протяжным скрипом распахнулась.
— Ваш завтрак, — возвестил он с таким видом, словно королевский повар, подающий монарху своё фирменное блюдо.
Раздатчик достал из мешка три краюхи хлеба и поочерёдно кинул нам. Пришлось ловить на лету, не хотелось, чтобы хлеб упал на грязный пол. Правда, старик не поймал, но и хлеб упал не на пол, а его лежанку. Следом Ганс, кряхтя и сгорбившись чуть не в три погибели, с кувшином в руке подошёл к двери, и ему из бурдюка плеснули в этот кувшин воды.
— А как долго будут разбираться с нашим делом? — спросил я, когда дверь уже закрылась.
— Откуда ж мне знать, — хмыкнул Баварец. — Как понадобитесь — придём за вами.
Учитывая, что во рту у нас последние часов пятнадцать-шестнадцать и крошки не было, мы, не мешкая, накинулись на хлеб. И едва не обломали о засохшие корки зубы, поймав на себе сочувствующий взгляд Ганса. Тот свой кусок запросто обмакнул в воду, которой мы намеревались запить наш неказистый завтрак, и принялся его неторопливо посасывать. Мы, переглянувшись с Роландом, последовали его примеру. Затолкав в себя мякиш, я всё же собрался с духом и запил его парой глотков воды. Неужели тут нигде поблизости нет нормального источника, какого-нибудь колодца? Такое ощущение, что воду зачерпнули кувшином из какой-то лужи, где квакают лягушки. Ну, если не подцепим дизентерию — сочту это чудом.
Дождавшись, когда размякший хлеб уляжется в желудке, хотя там и укладываться было особо нечему, я заставил Роланда встать и проделать комплект физических упражнений. Старик наблюдал за нашими экзерсисами с выпученными от удивления глазами. Наверное, думал, что молодые шевалье с жиру бесятся, либо рехнулись от пережитого. Но, к его чести, вопросов не задавал, принял увиденное как должное. А я уже задним числом подумал, стоит ли так вот расходовать силы? Ведь ещё неизвестно, сколько мы здесь просидим, а на таком более чем скудном пайке жирок не нагуляешь. По словам старика, в обед и вечером в рацион всё же привносится какое-то разнообразие в виде кусочка заплесневелого сыра или даже небольшого куска жилистого мяса, которое можно жевать бесконечно.
День тянулся бесконечно. Мы успели уже справить малую нужду в стоявшее у выхода деревянное ведро, потом Ганса стража заставила выносить эти самые ёмкости во двор. На то, чтобы обслужить все камеры, у него ушло минут пятнадцать. И только под вечер, когда от томительного ожидания я уже не находил себе места, меня наконец соизволили вызвать на допрос. Меня одного. Что ж, я «убил-ограбил» — мне и отдуваться. Да и знаю я, как общаться со следаками, даже если они средневековые, а то Роланд на эмоциях ляпнет что-нибудь не то.
Под конвоем надзирателей, которые предварительно стянули мне за спиной руки, я прошёл коридором, на этот раз по пути имея счастье лицезреть между прутьев двери мерзкую морду рыжего громилы. Тот, когда я проходил мимо, плотоядно облизнулся. Тьфу, мерзкий извращенец!
— Кто меня будет допрашивать? — спросил я Баварца.
— Сам ландфогт Трулль изволили уделить время вашей персоне. Ну и духовник нашего графа, по причине слабого здоровья решивший не сопровождать его в походе.
Ишь ты, Трулль… Первый раз слышу такую фамилию. Тру-ля-ля и Тра-ля-ля, как в сказке Кэрролла. Кстати, сюжеты «Алисы в Стране чудес» и «Алисы в Зазеркалье» крепко сидели в моей голове, хотя диалоги дословно я воспроизвести не мог. Может, написать книжонку? А что, действо вполне можно перенести в это время, разве что изменить какие-то моменты. Например, кальян у Гусеницы придётся чем-то другим заменить — в Европе он ещё неизвестен. Может, предложить ей гашиш употреблять, опийный мак хашишины уже давно для себя открыли… Или мухоморы по примеру викингов.
Ну и механические часы из повествования придётся изъять, заменить на какие-нибудь песочные, я уже видел пару раз настольно-переносные варианты. А механические… Почему бы не изобрести? В детстве я расковырял, помнится, бабушкины часы с кукушкой, а потом взял и собрал обратно. И они после этого работали, и достаточно долго. А потом уже на работе, когда я как-то рассказал эту историю, один сослуживец попросил поглядеть сломавшиеся часы, которые у него, оказывается, тоже были с кукушкой. Ну а что, и посмотрел, и починил, а от бутылки водки в качестве вознаграждения отказался, так как к тому времени уже освоил изготовление медовухи.
Или Толкиена переписать в более кратком варианте, благо что сюжет нормально помнил, перенеся действо в какую-нибудь заморскую страну на неизведанном материке, назвав его — хе-хе — Америкой.
Мы миновали несколько лестничных пролётов, поднявшись примерно на высоту второго этажа, и оказались в средних размеров помещение с квадратным распахнутым окном и поднятым ставнем. Большинство окон в замке были высокими и узкими, из них удобно из лука стрелять, но с улицы я разглядел и парочку вот таких, обычных.
Возле окна ко мне почти спиной стояла фигура в монашеском, тёмно-коричневого цвета балахоне с откинутым на спину капюшоном. Похоже, тот самый духовник. Я мог видеть со своего места лишь часть тщательно выбритой впалой щеки и заострённый кончик носа. Ну и тонзуру на макушке, обрамлённую венчиком редких, светлых волос. Монах — или кто он там был в их католической иерархии — внимательно смотрел куда-то вдаль на что-то, видимое только ему одному. Этот тип мне почему-то сразу же не приглянулся. Я словно бы чувствовал исходящие от него волны опасности.
За скромным столиком, на котором стояла пара зажжённых свечей, расположился худосочный писарь, вооружившийся пером, чернилами и бумагой. Рядом за столом побольше восседал немолодой, грузный обладатель уставшего лица, словно бы весь день он занимался каким-то непосильным трудом, а тут ещё работёнку подкинули. Методом исключения — господин Трулль, управляющий замком и городком в отсутствие сюзерена.
