– Слыхал и даже видел в кино, – сказал Тарановский.
– А почему не читал? – спросил Пронин.
– Некогда, – сказал Тарановский. – Вы же сами упрекнули меня, что я редко бываю в низовых организациях.
– А мне ты думаешь было не некогда? – возразил Пронин. – тоже вечно торопился, однако же сумел прочесть.
– Нет, Иван Николаевич, мне, право, не до Шекспира, – упрямо возразил Тарановский. – Я за советской литературой и то плохо слежу, вот подожду, когда Твардовский напишет «Раису и Василия», тогда прочту.
– Напрасно, – сказал Пронин. – Нам своих родственников следует знать. Возможно, что и Чоба не читал Шекспира, но Ромео, по – моему, ему прямая родня…
Они так и не закончили диспут о Шекспире, – в класс вбежали Чоба и с ним целая компания, – вбежали и остановились.
Сбившейся смущенной кучкой стояли они перед Прониным.
– Ну, здравствуйте, – сказал Иван Николаевич и кивнул Чобе. – Знакомь, мы ещё незнакомы.
– Костя Кудреватов, Маруся Коваленко, – назвал Чоба своих товарищей. – Оба члены комсомольского комитета. А это – Терехин, Саша Пасько, Валя Гриценко. – Он перечислил всех, за исключением одной девушки, помедлил, но назвал и её. – А это – Раиса…
Иван Николаевич со всеми поздоровался за руку и на Раису, конечно, посмотрел внимательнее, чем на других.
На Джульетту она мало походила, уж очень она была проста, – черты её лица были грубоваты и кожа не отличалась большой нежностью, самая обычная крестьянская девушка, не похоже было даже, что она получила среднее образование, но Пронин – Пронин-то отлично знал, что наружность иногда обманчива бывает, жизнь научила его этому, – голубые и не такие уж выразительные глаза этой Раисы всё время обращались к Чобе, он притягивал её к себе как магнит, такая ласка и преданность светились в её глазах, что Пронин невольно позавидовал юноше, – за всю жизнь Пронину не пришлось ни встретить, ни испытать такой очевидной любви.
– Поговорим, товарищи? – сказал Пронин. – Присаживайтесь.
Все послушно и сразу сели за парты, один Тарановский помедлил, раздумывая, и тоже сел за парту, – Пронин же, естественно, сел за учительский столик, он на самом деле был для всех здесь учителем.
– У меня к вам разговор, – начал Пронин. – Но так как вы не дети и во многом разбираетесь не хуже меня, я бы хотел услышать сперва товарища Чобу, он меня уже упрекнул, что мы, коммунисты, требуем с вас, а сами вам не доверяем.
Все с любопытством посмотрели на Чобу.
– Давай, Вася, – пригласил его Пронин. – Режь нам правду в глаза.
– Не смейтесь, товарищ Пронин, – сконфузился Чоба, – в присутствии товарищей он был гораздо сдержаннее, чем наедине с Прониным. – Я лишь хотел сказать, что у нас почему-то так повелось, что мы друг к другу на свадьбы не ездим, а только на похороны…
– Чоба помянул о свадьбе и все кругом заулыбались, а сам он смутился и замолчал.
– Слушаем, слушаем, – подбодрил его Иван Николаевич. – Это справедливо, мы с Тарановским действительно пришли говорить с вами о похоронах.
– Нас все принимают за детей – обиженно сказал Чоба. – Картошка не выкопана, кукуруза не посажена – в школу, сорняки полоть – в школу, школьники всюду нужны и школьники приходят на помощь, но чтобы со школьниками поговорить по – человечески, с уважением, это никому в голову не приходит. Нас норовят вытащить на работу, даже не поговорив с нами. Придут, с директором или завучем потолкуют, получат от них согласие, а мы даже не знаем ничего. Утром приходим – у школы машины. Куда? Кукурузу ломать! Здорово живёшь, вот вам и география с историей! Я, по правде сказать, даже обиделся, когда вас с Тарановским увидел: ведь мы же серьёзнее, чем вы о нас думаете. Нам по семнадцать, по восемнадцать лет, некоторым даже девятнадцать, а ведь на третьем съезде комсомола государственные вопросы пятнадцатилетние ребята решали.
Чоба остановился передохнуть, оглянулся на товарищей, как бы ища у них поддержки, но Пронин заинтересованно его поторопил.
– Так, так, очень любопытно – сказал он. – Прошу тебя, говори.
– Я и говорю, – сказал Чоба. – Прийти к нам запросто, поговорить вообще о районе, на это времени нет, а ведь мы бы могли кое-что и подсказать, и показать, у нас и глаза позорче, и жить нам здесь дольше, чем старикам. От Тарановского я знаю, что от нас нужно. Ведь у вас над головой, товарищ Пронин, выговор висит. Думаете, мы не читаем газет? В постановлении крайисполкома ясно сказано: очистка полей от амброзии первоочередная задача, из-за амброзии мы теряем чуть ли не треть урожая! А кто уничтожает сорняки? Растёт себе трава в канавах да палисадниках и выполоть её взрослые чуть ли не за баловство считают. А из канав и палисадников амброзия снова перекочевывает на поля. Заколдованный круг, товарищ Пронин. Как будто баловство, а теряем тысячи центнеров хлеба. И, вот вы приходите к нам, но приходите, как к детям…
Это был столь же взволнованный, сколь и беспорядочный монолог.
Чоба открыл и закрыл парту и замолчал, – ещё не все понимали, к чему этот разговор.
– Ты слишком много на себя берёшь, товарищ Чоба, – заметил ему Тарановский. – Не всё зависит от нас, это общее дело, а если мы и помогаем колхозам, не надо так заноситься…
– Подожди, Тарановский, – сказал Иван Николаевич. – Чоба прав и не прав. Дело конечно не в выговорах, не так уж мы их боимся, дело серьёзнее. Когда он говорит о пятнадцатилетних мальчиках двадцатых годов, то пусть имеет ввиду, что мальчики сами знали, что им делать, их понукать не приходилось, и партии даже приходилось сдерживать их, а иногда и поправлять, когда они зарывались. Тогда сложность обстановки в том и заключалась, что мальчикам сплошь да рядом приходилось идти против отцов. Но те времена прошли. Теперь отцы работают для вас и за вас, предоставляя вам возможность и учиться, и веселиться, и быть детьми – мы такой возможности не имели.
Иван Николаевич вдруг ехидно прищурился.
– Но вы уж слишком почувствовали себя иждивенцами. Сидите на всём готовом, а чуть понадобилась старшим от вас помощь, так вы задираете носы, точно речь идёт не о вашем будущем, а об одолжении со стороны каких – то заморских принцев…
Иван Николаевич строго посмотрел на своих собеседников.
– Хлеб кушать желаете? И, вероятно, не огорчаетесь, когда борщ варят вам со свининой? И на танцы желаете ходить в модельных туфлях? Так почему же я, секретарь райкома партии, должен идти уговаривать вас спасать урожай? Потому что я выговора испугался, как заявил мне об этом Чоба? Где же ваша сознательность? Чоба говорит, что борьбу с сорняками колхозники считают чуть ли не баловством. Правильно считают. По сравнению с тем, что достаётся на их долю, эта работа баловство, с нею могли бы оправиться школьники, если бы… если бы…
Иван Николаевич искал подходящего сравнения.
– Если бы вы думали об общем деле так, как думали о нём пятнадцатилетние мальчики двадцатых годов!
Он хотел перейти к деловому разговору об уничтожении амброзии, но ему помешала одна из девушек, почти девочка ещё, беленькая и светленькая и какая-то удивительно чистенькая, точно она только что вымылась в бане, светло-русые её волосы распушились над её головой, непослушные пряди выбились над розовыми ушами, кожа на её лице была тонка, как на поспевающем яблоке, карие глаза задорно блестели и только чёрные брови казались точно нарисованными на её нежном лице.
– Вы нас обижаете, – вежливо сказала она, не называя Пронина по имени, но решительно глядя ему прямо в глаза, – Мы немало сделали, половина станицы очищена от сорняков, вы только забываете, что всё-таки это не главное наше дело.
– А какое же дело у вас главное? – заинтересованно спросил Пронин.
– Главное, у нас экзамены, – сказала девушка. – Вы бы сами не похвалили ни нас, ни наших учителей, за плохие отметки. Мы сделали, сколько могли, а потом пришла пора…
Она рассуждала очень правильно, – о том, что к школьникам пришла пора экзаменов, Пронин совсем упустил из виду, и заявленье Тарановского о том, что комсомольцы в школе размагнитились, не имело под собой основания, конечно, им стало не до сорняков, когда подошли экзамены.
