— Не так уж жарко было для открытых окон.
— У них не знаю, почему. А я окно открыла, потому что выглядывала, Сережу ждала.
— И часто, извините, вам его ждать приходится?
Маша низко опустила голову. Участковый только вздохнул — и зачем следователь девчонку мучает, и так ясно, что жизнь у нее не сахар.
— Бывает, — тихо ответила Маша. — Я все-таки так, ни образования у меня, ничего, теперь еще и ходить особо далеко не могу, а он ведь молодой, ему пожить поинтересней хочется.
— Да уж, поинтересней… В каком настроении он пришел?
— Не очень… Разозлился на меня, прикрикнул. Послал спать, а сам пил. Я думаю, он переживал.
— Ага, переживал… И вы пошли спать?
— Да… нет. Я смотрела за Сережей в дверь. Он за столом уснул, я его в кровать перетащила.
— Сами?!
— Ну да. Он же так уснул, частично в сознании был. Идти мог.
— Он точно пил за столом? Не выходил больше из дома до утра? Не брал никаких инструментов, мешков?
— Нет.
— Он пришел один?
— Да.
— Что он вам сказал о случившемся?
— Только то, что был пожар и он еле выскочил. Я тогда не знала, что Коля… — черные глаза Марии наполнились слезами. — Только на следующий день…
— Ну хорошо. А с погибшим у вашего мужа какие были отношения?
— Они ссорились, но не больше, чем с другими.
— Сколько раз дрались на вашей памяти?
— Раза три.
— Насколько серьезно?
— Серьезнее всего один раз, в середине апреля. Тогда Коля к Сереже слишком рано зашел, его дома не было. Я чаю налила. А Сергей пришел и возмутился… Закричал на меня. Коля вступился, Сергей его с крыльца сбросил. Тот вскочил и… Короче, их разнимать пришлось.
— Мария Дмитриевна, — Самойленко протянул руку и отвел в сторону челку, закрывавшую правую сторону лица девушки. — А ведь он, похоже, не только кричит на вас. Откуда синяк?
— Это я ударилась сама, — еле слышно прошептала Маша.
Участковый не выдержал:
— Ну как же сама, Маша… ну все же на поверхности лежит! О ребенке думать надо, а не пьяницу выгораживать!
— Я не выгораживаю… Просто кому мы еще нужны с ребенком?
— А почему вы говорили только что, что сами виноваты, что муж хотел вас ударить? — спросил следователь. — В чем виноваты?
— Сергей не хотел, чтобы я сюда приходила. А я подумала, что его там, наверное, уже нет, и решила подойти. В последний путь проводить… — по ее щекам снова потекли слезы. — У него же никого близких не было, оплакать и то некому.
— Ладно, — следователь сделал на листе еще несколько пометок. — Простите за вопрос, Мария Дмитриевна, но вот вы ребенка ждете… от мужа, верно?
— А от кого же еще? — искренне удивилась Маша. Следователь вздохнул.
— Ну а… простите, у них не могло быть конфликтов… из-за другой женщины?
Участковый отвернулся. Блин, все-то понятно, но невозможно смотреть, как Маше в лицо тычут, что муж открыто ей изменяет…
Положение частично спас Черкасов. Он громко заговорил:
— Ну нет, товарищ следователь, это уж вряд ли. У нас тут и девчонок молодых мало. Да и Колька незавидным был женихом — может, кто сначала и поглядел, что москвич, а как увидели, что у москвича второй пары ботинок и то нету… Это как мой шурин с семьей сюда приехали. Ничего с собой не взяли, счастливы были, что живы остались. Мы их приняли с душой, а теперь, эх… Квартиру они, как беженцы, хорошую получили. Я надеялся на Баумановское для Витьки, в Калуге филиал. Он бы в общежитии жил, как поступил, думал, они его на экзамены приютят. Мы бы им заплатили, и сейчас вот не с пустыми руками приехали… В Калуге легче жить, чем в столице. Да недоволен что шурин был, что жена его. Два дня прогостили вместо обещанной недели и уехали.
— Ты, дядя Саша, не переживай, Витя твой и в МГУ поступит, — заверил участковый. — Он же призер олимпиадный. Что ты с ним делаешь, что он у тебя так учится, а?
— Не поверишь, Леня, сам удивляюсь. В кого такой парень? И ведь он вообще сам себе предоставлен был, пока жена со мной по больницам моталась…
— Пожалуйста, все посторонние разговоры потом, — следователь оторвался от своих бумаг. — Мария Дмитриевна, подпишите вот здесь, а еще мне нужны ваши ФИО полностью. Вот тут: «С моих слов записано верно и мною прочитано…»
Пока Мария подписывала протокол, участковый снова заговорил с Черкасовым.
— Обидно, что так вас родные встретили, дядя Саша. Ну ничего, ваш сын поступит, куда захочет.
— Ах, Леня-Леня, я только переживаю, что в Москве жизнь дорогая… Если бы землю дали, как я мечтаю. Я уж догадываюсь, почему наш Пигасов головой мотает. Тут же малиновый пиджак из Москвы крутится. Хочет туристический центр строить, гостиницу для новых русских, чтоб охотиться приезжали.
— Твою ж мать, — с чувством сказал участковый. — Только этого нам не хватало для полного счастья.
— Ага. Что тут тогда начнется… А ему что? Леса хорошие, кабанов запустили недавно. От нас лесополосой можно хоть до Глубокого дойти. Он колеблется только, здесь строить или ближе к Борщевникам. Там типа кладбище бывшее, энергетика плохая, а ему сам Глоба на бизнес гороскоп составлял.
— Ты ему скажи, дядя Саша, — посоветовал Данилов, — что у нас энергетика еще хуже. У нас тут человек сгорел заживо, да не просто сгорел, а совсем! Не упокоен и не похоронен. Будет ужас наводить на охотников.
— Сам узнает, — вздернул подбородок Черкасов. — Унижаться я не буду.
Тут Черкасова оторвал от разговора следователь, потребовавший подпись на протоколе. Мария осталась стоять в отдалении. Она напрасно пыталась поймать взгляд мужа — сидевший на пригорке Спиридонов мрачно рассматривал собственную обувь.
— Маша, — окликнул ее участковый. — Почему домой не идешь? Сергея ждешь? Не надо.
Мария подняла голову.
— Алексей Иваныч, — робко спросила она. — А тело… нашли? Можно попрощаться?
— Не нашли, во-первых, а во-вторых, когда найдут… ну не такой у него будет вид, чтобы тебе смотреть в твоем состоянии. Ты лучше скажи, не кладут ли тебя в больницу на сохранение?
— Нет.
— А зря. Тебе рожать когда, осенью? И как ты осенью будешь добираться до акушерского по нашим болотам? Иди в больницу как можно скорее. Я главврача сам попрошу, он тебя положит. Не дело тебе до последнего дома высиживать. Хорошо? Ну вот и договорились!
Мария уходила по тропинке, неловко ступая резиновыми сапогами. Следователь, глядя ей вслед, заметил как бы невзначай:
— А ведь там все же больница, а не центр помощи пострадавшим от домашнего насилия.
— Ну так и я не психолог, — пожал плечами старлей. — И не сотрудник социальной службы. Однако приходится быть многостаночником. Не дело ей тут оставаться, в ее положении.
— А потом? Она не вечно будет беременной.
— Потом посмотрим по обстоятельствам. Вы думаете, дурочка фантастическая? Вы же из немаленького города, а в глубинке много таких. Она детдомовка, из маргинальной семьи, другой жизни просто не видела. И не могу я все пустить на самотек. Пусть не по инструкции.
Следователь вдруг повернулся и крепко стиснул обеими руками ладонь участкового. Потом, словно устыдившись своего порыва, оборвал рукопожатие и заговорил будничным голосом:
— Итак, остался нам допрос нашего свидетеля Спиридонова… Все же жена может его выгораживать, топоры-пилы у него дома непременно надо осмотреть.
— А может, прав Максим? — спросил Данилов. — Может, пропавший выскочил?
— Я еще раз говорю, Миша, и куда он делся ночью и без штанов?
— В лес подался. В нашем лесу, если хорошо идти, можно хоть до Оки дошагать.
— И что нам делать? — задумался Самойленко. — Родных у парня нет, так?
— Здесь нет, — вздохнул участковый. — В Москве вроде отец живой, но у того новая семья, нужен ли ему сын-неудачник, да еще и алкаш.
— То есть его некому объявлять в розыск.
— А я не могу подать на розыск? — вмешался Черкасов. — Жалко парня.
— Нет, дядя Саша, — покачал головой Данилов. — Даже если объявят, мужики, считайте сами. Три дня с подачи заявления, да тридцать шесть часов он уже блуждает. Не так уж жарко ночью, а парень пьян был, и даже без исподнего. Летом тоже можно умереть от переохлаждения. Я, кстати, вот что вспомнил. В самом начале практики случай был — тоже компашка алконавтов бухала, и один умер от разрыва сердца. Остальные его на огороде похоронили, типа почести оказали. И все. Главное, там все чисто было, не убийство, именно инфаркт, просто вот так по пьяни они его сами похоронили, мол, он сам при жизни так хотел. Может, и тут так? Может, они его за вчера прикопали рядышком? А теперь протрезвели, сознаться страшно.
