========== 0. Пролог, написавшийся неожиданно. ==========
Пойманный в смерть, точно в ловчую сеть,
Я слушал, как пела печаль.
Не знал я, сломав этой жизни печать,
Как больно умеешь ты петь…
Я прекрасно знаю, что это эпиграф к «По ту сторону рассвета». Но мне очень нравится.
Прошу прощения заране,
Что всё, рассказанное мной,
Случилось не на поле брани,
А вовсе даже просто — в бане,
При переходе из парной.
В. С. Высоцкий.
Участковый милиционер, старший лейтенант Алексей Иванченко обогнул перелесок и вышел к пруду. Был прекрасный летний полдень. Трава сейчас, в конце июня, была еще мягкой и легко стелилась под ноги. Вдали от перелеска виднелась деревня, шоссе угадывалось где-то на горизонте. В теплом густом воздухе звучало басовитое гудение шмелей.
У пруда было на удивление многолюдно — собрались в основном старушки в платочках, почти все население деревни. Иванченко знал, что увидит это; знал он и то, что привычного строения баньки на месте не окажется. Вместо деревянного сруба рядом с прудом было черное пятно пепелища с полуразрушенными стенами. Оперативная группа уже приехала на место без него — старлей разглядел высокую фигуру Самойленко, нового следователя прокуратуры. Присев на единственное целое бревно, записывал что-то в блокнот молодой еще, но толстоватый и лысеющий судмедэксперт Данилов, приятель Иванченко еще со школы. Оперуполномоченный Калашеев, видимо, опрашивал свидетелей. Эти несколько человек стояли поодаль от других жителей деревни. Особняком держались две молодые накрашенные девахи, одна блондинка, другая рыжая. Тощий мужчина с испитым лицом, сильно постарше остальных, покачиваясь, глядел в пространство и мотал головой из стороны в сторону. Еще один, молодой, полноватый, с сильно опухшим лицом и явственным пивным животом отвечал на вопросы опера. Иванченко перешел на быстрый шаг. Поравнявшись с группой деревенских жителей, наскоро поздоровался. Единственный среди тех представитель мужского пола, восьмидесятилетний дед Михеич, державший перед грудью обеими руками кепку, закивал в ответ головой:
— Здорово, Алексей Иваныч, вон, видите, событие-то какое прискорбное…
— Давно они тут, Федор Михеич?
— Недавно… с полчаса будут. А вы уже из больницы выписались?
— Сам ушел! — старлей заторопился к сгоревшей бане. Калашеев как раз откинул рогожу с чего-то, лежавшего на земле, и задал вопрос одутловатому выпивохе. Тот бросил быстрый взгляд вниз, энергично закивал головой и кинулся к ближайшим кустам. Оперуполномоченный подозвал последнего из компании свидетелей, высокого, красивого парня со сросшимися черными бровями. Старлей был уже совсем рядом и расслышал ответ свидетеля.
— Ну, он… Кому ж еще? Зуба те два еще я ему выбил, так что он…
— Спиридонов! — громко окликнул Иванченко. Чернобровый обернулся. Старлей, поравнявшись со свидетелями, быстро и сердито заговорил:
— Ты чем похваляешься, Спиридонов? Зубы выбить, это, к твоему сведению, нанесение телесных средней степени тяжести… Ответить и за это хочешь?
— А при чем тут? — возмутился чернобровый. — И кто обвинять будет? Он уже не подаст, — Спиридонов кивнул в сторону лежащего на земле предмета, который опер уже снова прикрыл рогожей. — К тому же он и сам мне скулу рассек, — чернобровый провел рукой по щеке, — так что квиты.
— Свидетель, — резко сказал Калашеев, — с участковым так не разговаривают. И здороваться будет Пушкин?
— Ох, простите, начальник, — картинно склонился в поклоне Спиридонов. — От меня еще чего надо? Есть еще вопросы?
— Нету, — сухо сказал Калашеев, — свободны.
— А у меня есть, — Иванченко жестом остановил чернобрового. — Спиридонов, ты хоть помнишь, что обещал? И помнишь, что я тебе обещал? Что в следующий раз беседой не ограничусь. Мало того, что Богородицкое от тебя плачет, что ты в Калиновке делал?
— А-а, я понял. Старуха Маркова жалилась? И вы этой выжившей из ума бабке поверили?
— Какого черта ты у нее на бутылку вымогал? Совесть есть?
— Я не вымогал, а культурно просил взаймы. Чем она докажет?
— Просил взаймы! У тебя жена ребенка ждет, а ты…
— Ну, Машка мне не жена, это раз. Дите свое не брошу, это два. Это моя личная жизнь, начальник, это три.
— Тьфу, — сплюнул участковый. — У тебя, вон, человек в бане сгорел…
— Сам виноват, что сгорел. Я его в огонь не пихал. Я сам урон понес, имущества лишился…
— А крышу зачем унесли? — вмешался в разговор Калашеев. — Это улики.
— А как иначе? — искренне возмутился чернобровый. — Мое имущество сгорело, должен же я хоть как-то возместить…
— Ладно, идите, свидетель, — оборвал его оперуполномоченный. — Понадобитесь — вызовем.
— Леха, привет, — крикнул, не поднимаясь с бревна, Данилов. — Как язва-то твоя?
— Привет, — помахал в ответ рукой Иванченко. — Жить буду.
Он поздоровался с остальными.
— Зря ты, Алексей, из больницы сбежал, — наставительно сказал Калашеев. — Язва — дело такое, язва не шутки.
— Я не сбежал, у главврача отпросился. Ведь пожарный дознаватель тоже болен, я и подумал, что если и меня не будет, совсем худо получится.
— Мог бы и лечиться, Леш, — Данилов поднялся с бревна и сложил блокнот. — Дело тут ясное, из пожарной части потом прибудут, посмотрят. Мы еле доехали, хорошо, через Калиновку догадались, там дороги не развезло. А ты как?
— А я пешком, по тропинке.
— Слишком ты ревностно к делу относишься, нельзя так. Знаешь, у кого жена родит, у кого бутылку вымогали. Сгоришь на работе.
— А что делать, на деревне участковый — человек особый. Ко мне, как в «Тихом Доне», со всеми бедами бегут. «Товарищ Давыдов, баба загуляла, товарищ Давыдов, кобыла заболела».
— Это в «Поднятой целине», — поправил судмедэксперт. — У меня в школе по литературе пятерка была. Мог бы и долечиться, товарищ Давыдов. Тут все ясно, как пять копеек. Компашкой бухали у источника огня. Погибшего развезло от первой порции, он уснул в парилке. Остальные продолжили в предбаннике. Дым не заметили, спохватились, когда огонь уже хорошо разгорелся. Еле ноги унесли. Ну, а этот спал, — Данилов кивнул на рогожу, под которой угадывались очертания человеческого тела. — В полу прогар характерный остался. Полыхало все здорово, они никуда не позвонили. Тут у одного соседа сотовый есть, так он уезжал к родне в Калугу.
— Я знаю, уезжал Черкасов, — старлей прошелся по пожарищу, перешагнул через обугленное бревно. — Ах, уроды пьяные, даже вытащить не пытались.
— Да что ты от них хочешь, Леш, — Данилов пнул пепел ногой. — Упырки, крышу-то на другой день на металл сдали… Но, с другой стороны, они в предбаннике сидели, а тут мыльня еще.
— Все равно, тут вся баня пять на пять метров.
— Ты знал погибшего?
— Да нет, прописку только делал ему год назад. Из квартиры в Москве мачеха выжила, что ли. Молодой, лет двадцати, пацан совсем.
— Пацан должен в песочнице играть, — отрезал оперуполномоченный. — А не бухать по баням. Сколько эти алконавты выхлебали, уму непостижимо.
— Меня вот только одно настораживает, — подал голос молчавший до сих пор Самойленко. — Тот пухлый, Авдотьин. Когда мы только подошли, я слышал, как он говорил, что звал остальных вытащить погибшего, а Спиридонов Серега, мол, крикнул: спасаемся сами, ему уже не поможешь. А потом, когда его допрашивали, он уже молчал, как рыба.
— Так что вы хотели, Вадим Николаич, — пожал плечами Калашеев. — Конечно, они между собой могут откровенничать, а с нами нет. Тут можно об оставлении в опасности дело заводить, но доказать что-то трудно будет.
— Смотрите, — Иванченко наклонился и поднял из пепла почерневший от огня железный кол. — Миш, ты на трупе повреждений не заметил? Которые можно нанести таким ломиком?
— Повреждения там одного рода, — Данилов взял из рук участкового кол. — Ожоги четвертой степени почти ста процентов поверхности тела. Ну, бок правый частично уцелел, он на нем лежал. Нет, Алексей, такой лом знаешь, какую дырку бы оставил? Я внимательно осмотрел труп, заметил бы. И на экспертизу сейчас повезем, там определят, если что. Впрочем, если не веришь, осмотри сам.
