Поначалу из-за аварии бульон из сплетен стал более наваристым, но вскоре все пресытились. На смену моему горю пришли новые драмы. Так устроены люди. Они ужасно жадные до трагедий. До трагедий, которые происходят не с ними, разумеется.

Когда я встретила Тома на барахолке, он смотрел мне прямо в глаза. Он не отводил взгляд, в котором не было ни излишнего любопытства, ни проблеска жалости. Я не была для него сломанной куклой. Я была Луизой. Девушкой со шрамами, которой трудно ходить и у которой все тело держится на стержнях, но прежде всего я была человеком. Человеком, который разделяет его любовь к книгам. И он принял меня такой, как я есть.

Том был совсем не глупым парнем. Он знал, что еще несколько месяцев назад я бы на него даже не посмотрела. Он был из тех парней, над которыми мы с Сарой иногда подшучивали, если встречали их на улице.

Теперь, когда я прокручиваю это в голове, я понимаю: то были не шутки, а издевки.

Мы выбирали себе жертву, одна из нас подходила к бедному парню и шептала ему:

– Ты в курсе, что нравишься вон той моей подруге?

Вторая вдалеке строила из себя скромницу, неловко одергивая подол платья. Парень краснел до кончиков волос и начинал потеть.

– Она тебе не нравится, да?

Он кивал, мотал головой, что-то бессвязно бормотал. Та из нас, что изображала скромницу, стягивала с плеча бретельку платья. Или взмахивала волосами. После этого парень не знал, что сказать, и забывал, кто он такой.

«Сваха» ставила руки на пояс.

– Ну так что? Она тебе нравится или как?

Когда парень в конце концов выговаривал «да», начиналась самая настоящая пытка.

– Знаешь, ты ей тоже нравишься… но только в твоих мечтах!

Затем мы переходили к отрубанию конечностей. И это продолжалось до тех пор, пока было что отрубать.

– Мечтай о ней, Голлум!

– Какой же ты урод!

– Луиза, видела, как он вырядился?

– Прошлый век. Это шмотки твоего деда?

– Ты такой жирный, лучше не сиди на солнце, а то растаешь.

– Эй, Луиза, а что это за волоски у него на подбородке?

– О! О нет… Сара, только не говори мне, что это…

– Что, Луиза? Ты о чем?

– Мне кажется… мне кажется, это не подбородок! Это ершик для унитаза!

– Пф-ф-ф-ф-ф!

– А может, это и не парень вовсе?!

– Ты парень?

– Вот видишь, молчит. Никакой это не парень!

– А ну отвали от нас!

– Не подходи, сказали же тебе!

– Пошел отсюда, а то мы всем расскажем, что ты нас изнасиловал!

– Извращенец!

– Помогите! Насилуют!

И мы уходили, угорая как бешеные. Бедный парень оставался стоять на месте, словно растение, которое забыли полить: его руки безжизненно повисали, на лице появлялось скорбное выражение, его сердце было разбито.

Да, жестоко. Но парни видели в нас только красивые объекты. Поэтому мы использовали свою красоту в качестве оружия. Словно блестящую острую шпильку для волос. Которую выковали, чтобы ранить в самое сердце. Чтобы атаковать и защищаться.

Вот какой я была. Девчонкой, которая изображала роковую женщину. Алисой в гриме безжалостной Червонной Королевы. Женской версией Нарцисса, которого взволновало собственное отражение. Девочкой-подростком, которая, как мне кажется, была ничем не лучше и не хуже других.

Том знал об этом, но, кажется, не слишком переживал. Раньше я бы никогда не заинтересовалась таким парнем, как он. Я не стала бы копать глубже. Обратила бы внимание только на его жирноватые волосы, полноту, застенчивость и странности. Благодаря Тому я поняла, что в людях есть намного больше, чем внешность. У каждого внутри есть целый мир. Внутренний мир Тома был странным, причудливым, но вместе с тем невероятно творческим и чувствительным. Кто-то мог бы сказать, что Том был наделен почти женскими качествами. По крайней мере, слишком женскими, чтобы найти себе место в нашем маленьком городе. Но Том никого не осуждал. Когда он смотрел на меня, я чувствовала, что остаюсь самой собой. С моей историей, болью и шрамами. Ему, наверное, не хотелось ко мне прикасаться, да и я не была уверена, что хочу этого. Я не знала, был ли он моим спасательным кругом, моим другом или чем-то большим.

Папин голос резко оборвал мои мечтания и ласки:

– Луиза, все готово!

И, словно эхо, раздался тоненький голос Сати:

– Луижа, готово!

Я надела папин халат и спустилась.

Папа, улыбаясь, сидел за накрытым столом.

– Лучше?

Пола моего халата распахнулась. Папа, смутившись, отвернулся и почесал только проступающую лысину.

Он не знал, как себя вести при виде моего юного тела. Еще большие проблемы у него вызывали шрамы, которыми это тело было усеяно. Это было слишком трудно для него.

Я подошла поближе и поцеловала его в щеку:

– Все в порядке, пап. Не волнуйся.

Мы ужинали под классическую музыку и лепет Сати, который радостно размазывал пюре по лицу.

Мы уже почти доели, когда зазвонил телефон.

Сати заорал:

– Летефон!

Я решила, что это, наверное, Патрисия, папина коллега, с которой он с переменным успехом пытался закрутить роман.

Отец встал и снял трубку телефона, висевшего на стене.

Папа обожал всякое старье. Проигрыватели, проводные телефоны, металлические, наполовину ржавые картофелемялки – вот его страсть. Микроволновки, мобильники и MP3-плееры ужасно его раздражали. Он мог часами говорить о вредном излучении, о детях, ползающих в колтановых шахтах, о горах мусора, которыми покрыта планета, и об ужасах капитализма. Конечно, у него был мобильный телефон, но использовал он его только для рабочих звонков. Он работал начальником охраны на бумажной фабрике и всегда должен был быть на связи: рабочие разобрали уже почти все станки, которые скоро должны были отправить куда-то в Восточную Европу.

– Луиза, тебя к телефону.

Я взяла трубку; это было странно, ведь мне никто никогда не звонил. У Тома моего номера не было, да и он все равно не решился бы звонить на домашний.

Я потянула провод, чтобы отойти чуть дальше.

В трубке я услышала голос Сары.

Она говорила невнятно.

– Луиза, я знаю, что давно тебе не звонила. Но… это ужасно… Алексия. Алексия, она…

Я сразу же все поняла.

Алексия покончила с собой.

Вам, наверное, интересно, зачем я обо всем этом рассказываю. О моих отношениях с Томом, о главной улице, о папиной любви к старым вещам, обо всем, что сегодня кажется незначительным. Да, может, все это не так уж и важно, но мне кажется, что именно из таких мелочей и состоит человек. Из крошечных кусочков счастья и страдания. Человек – это нечто большее, чем красота и шрамы.

И кто бы что ни говорил, я – человек.

Я понимаю, что моя история путаная. Вы, наверное, ждали, что я расскажу вам о том моменте, когда на всех экранах красовалось мое лицо. Но чтобы понять, почему я так поступила, нужно знать, какой я была до этого. Как я уже сказала, из популярной девушки я превратилась в гадкого утенка, я постоянно грустила, была в плену у собственного тела и воспоминаний, не могла нормально общаться с отцом, не могла полюбить Тома. Я просто-напросто не могла жить.

Вся школа была в шоке.

Вернее, кого-то самоубийство Алексии по-настоящему огорчило, а все остальные только и занимались тем, что пережевывали историю с фотографией, которая вновь и вновь мелькала на экранах телефонов. Алексия была несовершеннолетней, поэтому местные газеты не стали освещать это происшествие. Но в школе все знали про шерсть на теле Алексии, и по коридорам распространялось что-то вроде истерии. Никто не понимал, что происходит. Говорили о проклятии, о черной магии, о том, что Алексия – оборотень, о токсичных выбросах фабрики. Поговаривали, что отец Алексии заключил сделку с дьяволом, принес свою дочь в жертву и что ее шерсть – Божья кара. Рассказывали, что незадолго до всей этой истории старый Бурден сжигал за бассейном какие-то странные вещи, от которых пахло ладаном и химикатами. И конечно же, говорили, что покойница из раздевалки наконец нашла себе невесту, что Алексия всегда была лесбиянкой и тщательно это скрывала. Говорили всякую ерунду. Все это заставило меня вспомнить мифы, которые я читала в детстве. В моем воображении со скоростью поезда, летящего под откос, возникали все новые образы. Девушки могли расплакаться, стоя посреди школьного двора; парни держались надменно и нарочито громко смеялись, но некоторые из них стали носить на шее крестики. Что до учителей, они качали головами, ведь теперь они, как никогда, ощущали свою беспомощность.