Конечно, это были всего лишь глупые мрачные выдумки. Подростковые штучки. Кроме проблем с канализацией, ничего страшного в этой кабинке не случалось, но все девушки держались от нее подальше.

Кроме одной.

Ее звали Алексия, да, именно в раздевалке бассейна это и началось.

Ну, то есть началось все, конечно, намного раньше. Но тогда никто этого не понимал, даже мы сами. Мутация еще не была явной. И нельзя сказать, что произошедшее в тот день раскрыло нам глаза. Ни одна из нас не смогла трезво оценить сцену, разыгравшуюся в кабинках раздевалки, стенки которых обволакивали непристойные надписи и запах хлорки. Как мы тогда к этому отнеслись? В нашей нудной подростковой жизни произошла движуха! Одно из тех редких событий, что нарушают монотонность школьных дней. Появилась возможность выплюнуть из себя смешками вязкие будни. Не знаю, сколько вам лет, но вы ведь понимаете, о чем я, правда?

Конечно, это было жестоко.

Я это понимала, хоть и смеялась вместе с остальными.

На самом деле смешно мне не было, и все-таки я смеялась. Чтобы как-то разбить рутину. Но если уж быть честной до конца, то смеялась я, чтобы успокоиться. Потому что мне было страшно. Я была в ужасе.

Я смотрела на Алексию, у ног которой валялось красное полотенце, на остальных ребят, которые хохотали, стоя вокруг нее, на парней, которые хмурились и тыкали в Алексию пальцем, и на странную ухмылку, почти что улыбку, под усами учителя физкультуры. Я смотрела на Алексию, на ее беспомощно опущенные руки, на ее лицо, ее слезы и повторяла про себя: «Луиза, на ее месте могла быть ты, на ее месте могла быть ты». Но я смеялась вместе с остальными: с Сарой, с Морган, с Фатией. Я смеялась, потому что с облегчением осознавала: в этой ситуации я оказалась на правильной стороне. И я даже не задумывалась, кому дано право решать, какая из сторон правильная, а какая – нет.

Так, прежде чем продолжать историю, я должна рассказать вам о моих одноклассницах.

Нас было двенадцать девчонок. Двенадцать подростков, двенадцать слишком худых, слишком полных, слишком зажатых тел. Двенадцать несовершенных тел, которые мы пытались укротить, словно диких лошадей. Наши лошади были мятежными, дрянными, непокорными. Ну и натерпелись мы в попытках их обуздать. И все равно они жили сами по себе, не подчиняясь нам. Наши тела не давали нам покоя, борьба с ними изматывала. Возможно, поэтому мы так зло поступили с Алексией в тот день. Из-за мести к нашим собственным телам.

Мое тело уж точно мне было врагом. Только в воде я могла выдохнуть. Поэтому я и любила уроки плавания, несмотря на испытания, которые приходилось преодолевать в раздевалке. Как только я заходила в воду, меня охватывало ощущение легкости, будто я сбрасывала с себя тело. Или, скорее, наконец-то достигала с ним согласия. Чувство невесомости, отсутствия гравитации. Чувство свободы. Такая свобода знакома рыбам. Или русалкам.

Но сначала нужно было пройти через раздевалку. Вынести взгляды, подмигивания и насмешки одноклассниц. Переодеваясь, я слышала шутки парней по ту сторону перегородки. В отличие от нас, девчонок, парни уже давно научились глумиться над своими комплексами. Так уж их растили. Они бы предпочли сдохнуть, чем признаться, что они до сих пор мальчишки, которые боятся своего тела, а еще темноты.

На кабинках в женской раздевалке не было дверок. Переодеваться приходилось быстро: скинуть одежду – камуфляж, стянуть за задник туфли, скомкать трусы и носки и засунуть их в спортивную сумку, задержать дыхание, втянуть живот, натянуть слитный купальник, расправить плечи, сделать вид, что все в порядке, вести себя естественно, будто у тебя все под контролем. И при этом избегать взглядов других одиннадцати девушек. Ну и пытка. Но потом нас ждал бассейн. Много-много воды, в которой я могла забыть о теле.

В тот день, как и всегда, физрук хлопнул в ладоши, чтобы мы поскорее выходили из раздевалок. Он вечно психовал из-за того, что мы копаемся.

– Так, девчонки, хватит марафетиться, вы идете плавать, а не на вечеринку, выходим, выходим!

Я ненавидела этого типа, его усы и его тупые старперские шутки.

Мы друг за другом вышли из раздевалки. Чуть в стороне, скрестив на груди руки, стояли парни. Они бросали на нас взгляды и смотрели будто бы мимо, но мы-то знали, что они пытаются понять, что скрывается у нас под купальниками. И только на мне никто не задерживал взгляд.

Учитель пересчитал нас. Одиннадцать человек.

– Кого нет? – спросил он.

Мы смотрели друг на друга, пожимая плечами.

– Вас здесь одиннадцать. Кто двенадцатая?

Никто не ответил. Тогда я сказала:

– Алексия.

Я помнила, что видела, как она пошла в самый конец раздевалки в сторону последней кабинки. К кабинке покойницы.

– Алексия? – спросил учитель, дернув усами. – Алексия как там ее?

Я назвала ее фамилию. Усы учителя снова зашевелились.

Алексия была тихой, даже слишком. Я ее знала с начальной школы. Мы дружили. Затем, когда мы перешли в среднюю школу, Алексия увяла, будто срезанный цветок, который оставили под палящим солнцем, и мы с ней отдалились друг от друга. Мы не поссорились. Просто попали в параллельные классы, и наши пути разошлись. Ее родителей я видела всего раз, они были людьми жесткими, педантичными и глубоко религиозными. Они жили в старом доме в верхней части города. Ее отец был бригадиром на бумажной фабрике и всегда носил ужасный черный костюм и имел мрачный вид. Ее мама занималась домом, в котором, как мне помнится, все должно было блестеть, словно капот коллекционного автомобиля. Думаю, они делали все, чтобы осадить непокорную лошадь, на которой их дочь неслась во взрослую жизнь. Алексия носила бесформенную старушечью одежду. Прическа, очки, брекеты, безропотность – все это делало ее белой вороной и гнало в глубину школьного двора, где ютились такие же изгои. Она стала прозрачной, невидимой. Она ни с кем не разговаривала. Даже учитель физкультуры не мог вспомнить эту хиленькую девушку с невероятно белой, почти просвечивающей кожей. Мне было жаль Алексию. Как бывает жаль зверька, у которого не хватает одной лапки. На ее месте могла оказаться я. Да запросто.

Я сказала:

– Схожу за ней.

Когда я проходила мимо Сары, та шепнула мне:

– Берегись покойницы, Лу. Она не любит, когда ее тревожат во время свидания с невестой.

Затем последовал непристойный жест языком. Я пожала плечами.

В раздевалке было темно.

Я позвала:

– Алексия?

Никто не ответил.

Я направилась к последней кабинке, к той самой.

Чем ближе я подходила, тем сильнее чувствовала, как вонь плесени перекрывает запах хлорки. Я обхватила себя руками.

– Алексия?

Тут мне показалось, будто я что-то слышу. Чье-то дыхание.

Я подумала о дырке в стене, о старом Бурдене, о мертвой девушке и не смогла сдержать дрожь.

Со стороны бассейна доносились громкие голоса. Парни выкрикивали: «Алексия! Алексия!» – словно она была кинозвездой или самой популярной девушкой в школе.

– Алексия? – позвала я, но из моего горла вырвался только шепот.

Я подошла к кабинке еще ближе, а крики парней со стороны бассейна раздавались все громче и громче.

Алексия была там, в кабинке покойницы. Она съежилась, завернувшись в огромное ярко-красное полотенце, и прислонилась к покрытой черной плесенью стене. Ее волосы спадали на лицо, и она без конца повторяла какие-то слова.

– Алексия? Все в порядке?

Услышав свое имя, она сползла ниже по стене. И подняла на меня глаза. На ее лице застыло скорбное выражение. Выглядела она жалко, и, должна признаться, у меня не было никакого желания подходить к ней.

Я попыталась улыбнуться и махнула ей рукой:

– Пойдем, Алексия, учитель ждет.

Она потрясла головой.

– Я не виновата, – прошептала она. – Я не хотела приходить, они меня заставили.

Я подумала о ее родителях. Они никогда не давали ей спуску. Наверное, она плохо себя чувствует, у нее месячные или что-то в этом роде.