Косые стены коридоров сходились на потолке, как в анфиладе пирамид. Посреди каких-то зелёно-фиолетовых кругов, которые начинали пульсировать, если зацепиться на секунду взглядом, горела табличка:

«При спаде внезапного снижения эскалации избегания конфликта стрелять на поражение!».

Меня пугала даже не угроза, а то, что я начинала понимать эти упреждения. В коридоре были и другие пациенты. Все в похожих пижамах, разнился только тип оптических иллюзий. Шахматные доски, косые линии, круги… И над каждым вертелась какая-то гадкая рыба-санитар. Удильщик, морской нетопырь, химера… Глубоководные твари. Неужели каждая рыба отражала душу? Но Гриоик утверждал, что я склонна к побегу, а ведь это не так. Кто-то шёл сам, кого-то тащили на кабелях. Лица… эти лица были разные, по-детски свежие и понуро-одутловатые, неподвижные и дёрганые, но с одним и тем же налётом тупого смирения. Сперва я даже испугалась: психи, взаправдашние психи… это ведь даже хуже, чем мертвецы! У меня развивалась новая фобия. Хотя я сама вряд ли выглядела лучше других. За спиной у одного парня вился дымок. Эзер. Бледный и опутанный зеленоватыми жилами, проступавшими сквозь кожу. Мимо сам, без кабелей, трусил благообразный старичок. Следом нити протащили парализованного, как манекен, хвостатого мужика.

Кто-то охнул, и все невольно обернулись. Потный и рыхлый пациент забился в хватке санитара-пираньи. Их нечаянно толкнули, с носа пациента соскользнули тёмные стёклышки, которые моментально растоптали. По коридору разнёсся нечеловеческий крик.

– Бе-е-е! Бе-е-е-е-елое! Бе-е-е-е-елое!..

Он уставился на белый квадратик посередине оптической иллюзии шахматной доски и дрожал в неописуемом ужасе, будто перед ним выскочила змея. На секунду я представила, что было бы, окажись он на воле, на планете, укутанной вечно белой мерзлотой. Санитары похватали своих пациентов и растащили в стороны. Рыхлого беднягу замотали кабелями с головы до ног, накинули на голову чёрный мешок. И он сразу перестал вопить. Гриоик-ноль-одиннадцать дёрнул меня и завёл в стеклянные двери.

– Занимай свободный слоник. Столбик. С-т-о-л-и-к, – наконец удалось ему.

Столовая походила на морг с десятком металлических столешниц. Только треугольных. Рыбы-санитары раздавали питательный кисель. Не в тарелку шлёпали, а прямо так. Полупрозрачная жижа дрожала сопливыми каплями. Кто-то ел, забирая липкую массу пальцами, кто-то запускал в них язык. Здесь собрались расы, о которых я даже не слышала. Я села к двум пациентам, которые показались мне самыми спокойными. Они ковыряли своих слизняков ложками из мягкого пластика. Набранный в них кисель оттягивал пластик, ложки отвисали и тряслись. В центре столовой вертелась голографическая табличка, единственная ясная и понятная среди умопомрачительных:

ЧИТАТЬ ТАБЛИЧКИ ЗАПРЕЩЕНО!

Лучше бы есть запретили. Потому что класть в рот сопливую жижу я не собиралась. Но сесть на табурет и убаюкать больную руку было уже облегчением. Парень рядом, в пижаме с кислотными спиралями и с угрями на лбу, двигался рвано, угловато. Он жужжал при малейшем шевелении и повизгивал, когда сгибал суставы. У него в ушах торчали болтики на манер старинных наушников, которыми затыкали слуховой проход. Парень вынул из кармана горсть мелких гаек, посыпал ими кисель. Перемешал. И начал есть. Гайки глухо застучали о зубы. Хвостатый пациент за столиком напротив совсем не шевелился, даже не моргал. Из уголка его глаза покатилась слеза, и откуда-то воскликнули:

– Да прекрати ты!

Впервые от женского голоса у меня взорвалось в голове. Я вздрогнула и посмотрела на пациентку сзади. Розовые волосы забраны в небрежный пучок и заколоты карандашом, курносая, в полосатой пижаме, из нагрудного кармашка торчит блокнот. А в остальном ничем не примечательная внешность. Зато голос, как торцовочная пила.

– Да дай же поесть человеку!

Я не понимала, к чему это она и почему именно мне, пока не вспомнила, где нахожусь. Среди сумасшедших. Хвостатый пациент застыл не донеся жижу до рта, и та сочилась сквозь его пальцы на стол. Взгляд у него был неподвижный, но страдающий.

– Издеваешься? – опять напала розоволосая. – Или ты умственно адаптированная?

– Я ничего не делаю, – и, чтобы дать ей удостовериться, я втянула голову в плечи и собрала пальцы в кулаки, а локти прижала к бокам.

– Ты же пялишься. Она пялится на Мильтона!

– Мильтон не может двигаться, когда смотрят.

Это произнёс тип, который жевал гайки. Он проглотил их и теперь был очень любезен. Что ж, многое прояснилось. Я сделала вид, что разглядываю потолок. Но боковым зрением всё-таки ухватила Мильтона, который активно всасывал питательную жижу прямо со стола, пока кто-нибудь опять на него не воззрился. Третьей за нашим столиком сидела чёрная-пречёрная тень без пижамы. Ни фотон не покидал пределов её очертаний. Она… или он или оно методично и невозмутимо поглощало кисель. Стало вдруг неуютно, будто эта тьма следила за мной и могла засосать вместе со светом, как имперский штурмовик. В углу, среди катастрофических пижам, выделялся пациент, весь облепленный фольгой. Как очень параноидальный тип, которому было недостаточно одной шапочки. У меня устала шея, и, опустив голову, я застала Мильтона замершим с приоткрытым ртом. С его губ сочился кисель. Розоволосая выдернула блокнот из кармана, а карандаш из пучка. Вооружившись им как заточкой, она зашипела:

– Я тебя вычеркну.

– Дъяблокова, сядь! – оборвал её санитар, механический морской нетопырь.

А я вздохнула и закрыла глаза. Вообще не надо было их открывать этим утром. Я рисковала заснуть и упасть с табурета, но решила, пусть Мильтон доест, в самом деле.

– Ешь, – проскрежетал Гриоик, заметив мою жижу нетронутой. – Таковы правила, тем брокколи при потере крови.

«Тем брокколи»… Должно быть, где-то водились мехатроники дурнее меня. Я взглянула на жижу и решила, что она не достойна и полушанса.

– Нет, спасибо.

– Я таких много повидло на своём веку. Все едят рано или поздно. Будешь и дальше операция, отправишься в карцер до конца надели. До конца не делить. Огурца недели. До гонца…

– До конца недели! – взорвалась я, уже почти плача от пыточного словаря Гриоика. – Не смогу я это проглотить.

И опять закрыла глаза. Но через секунду, отхватив удар током, подпрыгнула на месте. Надо мной стоял доктор Вион-Виварий Видра. Из провалов хромосфеновых глазниц вился дымок. Но я боялась только настоящих скелетов, а живых эзеров – нет.

– Я ещё не голод…

Он схватил меня за волосы на затылке. Зачерпнул жижи со стола и размазал мне по лицу, заталкивая в рот.

– Ешь.

Я сплюнула солёную гадость, на вкус точь-в-точь сопли. Остатки её во рту вызывали приступы рвоты и неуёмного кашля. Парень с гайками за щеками вскочил с места:

– Остановитесь! Первый закон робототехники вынуждает меня…

Но его собственный санитар оказался проворнее, и робот обмяк лицом в жиже.

Видра щёлкнул Гриоику. Латимерия цапнула меня за больную руку и выволокла в коридор. Пришлось едва ли не бежать за нею вприпрыжку, чтобы не упасть, а Вион-Виварий шагал рядом. Опять та же дверь. Опять карцер. Опять стащили пижаму и швырнули на гамак для буйных. На этот раз лицом вниз.

– В бентосе Френа-Маньяны я один решаю, когда кто-то голоден. Или болен. Или мёртв, – спокойно говорил Вион-Виварий. – Ещё выкрутасы, Эмбер Лау, и подсажу к тебе Скрибу Кольщика.

Скриба Кольщик – звучало как махина с топором наперевес, и в желудке скрутился клубок из нервов. Не сходи с ума, дурочка, всхлипнула я. Вряд ли пациентам позволялось держать топоры среди личных вещей вроде трусов и зубных щёток. Но меня всё равно колотило. Лежать на животе было куда страшнее: я не видела, что творит Видра, и если бы он только вздумал… Но дверь карцера хлопнула быстрее, чем жуть обрела конкретную форму.

* * *

Я сдалась к вечеру. Нет, не угрозам. Просто тело наконец определилось с приоритетным дискомфортом. Страшно хотелось в туалет. Первый шок поутих, болеутоляющее подействовало, и верх взяла физиология. Я взвыла и поклялась, что съем всё. Смотреть не могла на сопливый кисель, но терпеть позывы мочевого пузыря не могла сильнее.