Фируза посмотрела на белый потолок. Несколько трубок дневных ламп забраны в широкие прямоугольные плоские плафоны. Изнутри матовое стекло усыпано мелким черным песком.

– Ой, – тут же вскочила она с кровати.

Белые простыни покрылись чёрными точками, будто все постели кто-то, созорничав, посыпал чёрным молотым перцем. Этот чёрный сухой дождь все сыпал и сыпал. Фируза посмотрела за окно. Подталкиваемый мощным светом фонаря, в палату летел густой серебристый снег – мошкара. Она билась о стекло лампы на потолке и чёрным снегом падала на постели. Круглый, пылающий белым, уличный фонарь извергал из своего застеколья этот нескончаемый сонм и прямым путем направлял поток к другому слепящему свету.

Всё вокруг было усыпано трупиками мошки. Они, как чёрная пыль, как долгий трындёж по телефонам, были многочисленны и назойливы. И некому было противостоять этой рати.

Выключив свет, начали отряхивать простыни…

И снова настала ночь. Но во снах сиял солнечный день. Она шла по тёплой, слегка подрагивающей под шагами земле, обмениваясь понимающими взглядами с оранжевыми пушистыми головками цветов. Над ними свободно порхали бабочки, одна красивее другой. Между сочно-зелёными стеблями цветов легонько колебалась тонкая серебристая паутина. Но она знала, что бабочки в неё не попадут. И кто-то рядом, чуть позади, сочным негромким голосом объяснял что-то очень лёгкое и светлое…

Потом картинка сменилась. Она увидела белое трепещущее покрывало на деревьях и газонах. И это тоже были бабочки, но все одинакового белого цвета.

– Не надо ими любоваться, – мягко говорил невидимый собеседник. – После них остается ареал, начисто лишённый зелёной растительности.

– Но ведь с этим надо что-то делать, – обеспокоилась она. – Мир без листвы и травы просто погибнет…

И вот уже она наблюдала за серыми бабочками, суматошно летящими на свет фонаря.

– Это тоже бабочки, – полувопросительно обратилась она к своему гиду. – Почему они все разные и по-разному ведут себя? Почему они не могут быть такими же свободными, красивыми, как те, над цветами?

Голос пояснил, слегка взгрустнув:

– Потому что белые и серые заражены вирусом бессмысленности существования, вирусом бесполезности или вреда.

– Почему они существуют? Ведь можно мир избавить от этого вируса?

Голос не ответил…

Фируза открыла глаза. Первое, что она увидела: пауки вернулись. Два круглых тельца торчали на прежнем месте над окном. Невероятное ощущение тихого лёгкого спокойствия разливалось в душе. И во сне, и сейчас, наяву, она чётко осознавала, что сон – это сон, бабочки – это бабочки, она – это она. Это понимание, казалось ей, было ключевым в череде вопросов о смысле жизни. Где бы ни пребывала сущность, наступит срок, когда Душа замедлит свой полет над берегом Непростой Реки. Она подведет итог пройденному пути.

Летел ли ты бездумно, подобно примитивной мошке, по пути простому и понятному прямо к обжигающему свету. Или жил ты, как паук, плетя паутину, в которую попадала глупая мошка, обеспечивая тебе сытую беспечную жизнь. Или ты был разумной мошкой, вовремя свернувшей на самостоятельный путь, полный полезного служения Душе и разуму…

Во время обхода врач, еле скрывая удивление, сказала Фирузе: в её анализах не обнаружена инфекция и её можно выписывать.

С изумлением вчитываясь в диагноз «острый гастроэнтерит неуточнённой этиологии», она спрашивала себя: «Что это было? Почему всё это было?» Ощутив в руке паутину из жёсткой синтетической нити, она глянула на сверкающий в лучах солнца квадратик и вновь спросила себя: «Как определить то, где мы пребываем?»

Фируза быстро собрала пакеты и покинула больницу. На улице разом стихла головная боль. Она шла по тёплой, подрагивающей под шагами, земле, и душа её трепетала от ощущения лёгкости и свободы. Природа всем своим существом, каждым проявлением просто и естественно говорит о любви ко всему сущему – вот что она поняла. Мягко принимая в свои объятия, она наполняет души мудрым спокойствием, животворящей силой и полной незащищённостью.

Сердце Фирузы забилось сильнее, по рукам побежало колкими мурашками желание схватить кисть и добавить те штрихи в картины, от которых они пронзительно и ярко зазвучат: о всеобъемлющей жизненной силе и беззащитности, заключённой в каждой травинке и камушке, о любви ко всем живущим на земле. Любви простой и безусловной, как сама жизнь, которую нельзя предавать.

Она быстро шла по аллее. В кармашке сумки лежал чёрный вязаный квадратик, похожий на паутину, лицо задевали разноцветные бабочки и стрекозы. Мир был залит звонким солнечным светом, и зелёные лакированные ладошки листвы нежно аплодировали тому лучшему, что есть на планете. Тому, что называется жизнью. Жизнью, которую каждый должен превратить в судьбу.

Через год картина «Восхождение на гору Иремель» стала победителем международного конкурса в Лондоне.

Внутри организма Рузаны жила сова, которая каждое утро, вздрагивая от трезвона будильника, начинала ворчать, а в последние лет десять после окончания универа просто вопить до изнеможения: «Дайте выспаться!»

Сова перестала взмахивать крыльями и возмущаться после того, как некий коварный вирус из незнакомого доселе города Ухань слишком ухарски молниеносно опоясал земной шар и, вырубив население из активной жизни, вынудил человечество самоизолироваться.

Рузана сидела дома, выходя лишь по необходимости, и наслаждалась свободой. Спи, читай, сколько хочешь, готовь, вяжи – что еще нужно для счастья? Сидя в длинной клетчатой рубашке в кресле оливкового цвета, она с наслаждением пила кофе из чёрной с позолоченным рисунком чашки от импортного сервиза, который до сих пор доставала только для гостей. И в который раз с удовольствием смотрела фильм «Ворошиловский стрелок», с нетерпением ожидая сцен методичных последовательных актов возмездия за зло. В конце она плакала вместе с главным героем и с чувством подпевала героине. Она обожала графа Монте-Кристо за то же самое – за тонкое, порой изощрённое воздаяние за подлости и преступления. В эти моменты ей казалось, что в мире восстанавливается справедливость и прибавляется чувство безопасности для каждого человека.

Обострённое чувство справедливости с детства толкало её саму на безрассудные поступки – любому взрослому сказать в лицо правду, отчитать верзилу, обижающего слабого. А уж как на работе порой стонали: они не могли втолковать строптивому экономисту, что работать в строительстве честно невозможно.

Рузана сама страдала в такие моменты и вспоминала прабабку. Аулда[2] она, жена местного муллы, пользовалась репутацией непримиримо строгой и до невозможных пределов справедливой апа[3]. Порой Рузана корила себя за негибкость и покаянно шептала в такие моменты: «Это пепел прабабки стучит в моё сердце»…

Но сейчас этот «пепел» вызывал в её душе катарсис.

Когда Рузана вытирала слёзы счастья в конце фильма, зазвонил городской телефон. Она обожала этот звук. Он обещал хорошую слышимость, неспешную беседу, отсутствие всяких дозвонов в ухо. Мобильник хорош для коротких деловых разговоров вне дома, в этом она была убеждена.

Звонила однокурсница из Стерлитамака. Они немного похожи внешне. Обе кареглазые худенькие шатенки. Во внешности Рузаны проглядывают черты благородных предков: высокие скулы, большие внимательные глаза, сдержанные манеры. У Дамиры – широкое азиатское лицо с небольшими живыми глазами. Ее бесцеремонность иногда обескураживала, но Рузана ценила в ней честность и доброту. Они вместе занимались, готовились к сессиям, пели в вокальном ансамбле. После универа часто созванивались, разговаривали подолгу.