Конечно, это была не первая смерть за ее шестьдесят с лишним лет жизни.
При всей усталости она оставалась хозяйкой прекрасного дома, который весь пропах цветами.
А обязанность хозяйки состоит в том, чтобы гости чувствовали себя как дома и им не хотелось уходить.
– Не уходите, пожалуйста. Еще совсем рано.
Или так:
– Вы знаете, как Уайти любил вечеринки.
Хотя какая же это вечеринка? Только семья, близкие родственники и старые друзья.
Подавали лучшие напитки покойного. Вино, пиво, темный немецкий эль. Некоторые гости были так убиты, что от всего отказывались.
Ну и конечно, любимые орешки Уайти, в основном кешью, а также этот жуткий зеленый арахис, который он мог есть пригоршнями… васаби?
Шведский стол с его любимыми блюдами: тушеный лосось с укропом, провансальский салат с курицей и пастой, тефтельки с острой приправой, нанизанные на зубочистки. Шведские крекеры, сыры.
Этот импровизированный сбор на Олд-Фарм-роуд не был настоящей траурной церемонией (официальная церемония прощания пройдет в декабре, и на нее придут сотни людей, чтобы помянуть Джона Эрла Маккларена), а скорее поводом вспомнить ушедшего. А гости, любившие его, пришли утешить вдову и детей.
Впрочем, Джессалин Маккларен полноценной «вдовой» еще не стала. У нее было такое лицо, будто ее сильно ударили дубинкой по голове, но ведь череп не разлетелся на кусочки и покрасневшие, слезящиеся глаза сохраняли твердый взгляд.
– Уайти был бы так рад, что вы пришли! Позвольте, я вам налью…
Взрослые дети Маккларенов выглядят ошарашенными, растерянными. Даже Том. А Беверли вся опухшая, зареванная. Хотя, казалось бы, чему удивляться: их без малого семидесятилетний отец умер от осложнений после инсульта.
Так сказано в некрологе: «Умер от осложнений после инсульта».
(По лицу Уайти сразу было видно, что у него повышенное кровяное давление. По меньшей мере тридцать фунтов лишнего веса, выпивал, ел много красного мяса и жареных луковых колечек, курил.)
(И все же это стало шоком. Такой замечательный, щедрый. Честный политик! Всегда такой живой.)
– Не надо так расстраиваться. Уайти вас всех очень любил…
Она улыбалась. Так надо. Пергаментные губы потрескались, и ей пришлось пойти на отчаянный шаг: накрасить губы красной помадой, которые на бледном лице светились, словно неновые огни.
Волосы, никогда не казавшиеся бесцветными или сальными, она зачем-то зачесала назад, обнажив лепку лица, что сразу как-то отрезвляло и опечаливало.
Бедная Джессалин! Как же она будет теперь жить одна…
Но вслух все рассыпа́лись в похвалах: как она «элегантна» в своей черной шелковой кружевной шали на плечах, в светло-серых туфлях. Два раза обернутое вокруг шеи ожерелье из розового жемчуга шевелилось в такт ее учащенному дыханию.
Никто не знал: за неделю она так похудела, что ей пришлось закрепить на талии булавкой черную шелковую юбку, доходящую до середины икр.
Никто не знал: после утренней кремации, во время которой Джессалин чуть не потеряла сознание, она испытывала головокружение и тошноту, каждые полчаса бегала в туалет с ощущением, что у нее в кишечнике жарится сало…
Уайти лучше не знать такие подробности.
В последнее время ему о многом в ее жизни лучше было не знать.
Ничего, как-нибудь справится.
И других утешала: я справлюсь.
Родня. Соседи. Школьные друзья Уайти конца шестидесятых – начала семидесятых, потрепанные, болезненные и испуганные, как дайвер на высокой доске, с которой хочешь не хочешь, а придется прыгать. Если я чем-то могу вам помочь, Джессалин, скажите мне.
Мистер Колвин, овдовевший бывший сосед, которого приглашали на все домашние посиделки – включая День благодарения и Рождество, несчастный Лео Колвин, так давно вышедший на пенсию, что его профессию уже никто не помнил, живущий в пансионате для престарелых в Восточном Хэммонде, в проеденном молью, оливкового цвета заношенном кардигане на молнии, в старых мокасинах с кисточками, был потрясен смертью Уайти и так вцепился в руку хозяйки дома, что Вирджил, весь вечер не отходивший от матери, уже готов был вмешаться.
Если я чем-то могу вам помочь, Джессалин, скажите мне.
Мистер Колвин приехал голодный. Он то и дело подходил к шведскому столу, и столу некуда было деться.
Возле стола с выпивкой кто-то задал дерзкий вопрос: будет ли Джессалин продавать дом?
Прекрасный дом времен Войны за независимость, несколько акров земли – два-три миллиона, не меньше. Конечно, сейчас не самое подходящее время обсуждать такие вещи, но если вдруг…
Том сухо ответил: нет, вряд ли мать станет продавать дом в ближайшее время.
Ответ Беверли прозвучал агрессивнее: точно нет! А когда Джессалин примет такое решение, дом не будет «выставляться на продажу», а уйдет по-тихому.
Если я чем-то могу вам помочь, Джессалин, скажите мне.
Чтобы хорошо продать недвижимость, потребуется толковый риелтор.
Слава богу, Джессалин была окружена детьми, готовыми ее опекать и успокаивать. Без них она бы не пережила этот шок.
Утреннюю кремацию настоящей «церемонией», пожалуй, не назовешь.
Только близкие. И конечно, никаких внуков.
Прах (невозможно произнести вслух прах Уайти) поместили в урну, сделанную как будто из антикварного камня, хотя на самом деле она из дешевого синтетического материала, что-то вроде картона, с очень плотной крышкой.
Тяжелее, чем можно было предположить, но не слишком.
Они отнесут урну на кладбище Северного Хэммонда, где церковный двор (за пресвитерианской церковью) одновременно служит местом захоронения, и Маккларены покоятся там начиная с 1875 года.
В одном месте без труда помещаются две урны.
Пока никаких планов насчет мемориальной церемонии.
Возможно, в декабре, перед Рождеством.
Зазвонил дверной колокольчик. Кто-то сильно припозднился.
Том уже сыт по горло. 21:20, с ума сойти! Для домочадцев день начался в шесть утра. Половину этих гостей никто не приглашал. Откуда они вообще взялись? А вот мать после очередного звонка всех зовет в гости. Уайти бы ей давно сказал: Джессалин, запри уже дверь на засов и погаси свет в доме!
В комнате рядом с гостиной мистер Колвин сидит на стуле, широко расставив ноги, болезненно-бледный, словно после обморока, а одна из их соседок вокруг него хлопочет. Его-то кто позвал?
Наверху, в санузле для гостей, где так пахнет лавандовым мылом, что невозможно дышать, заросший Кевин достал из пакетика косячок для Брианны. Оба хихикали, предварительно заперев дверь.
– Может, открыть окно?
– Хорошая мысль.
А внизу дети приглядывали за матерью.
Сколько раз она уже повторила: «Уайти бы так удивился, увидев столько народу в нашем доме!» На самом деле его реакция была бы другой: Что здесь происходит? Большая вечеринка посреди недели! А меня почему не позвали?
– Ты знаешь Диогена?
Вирджил говорил импульсивно. Они стояли за домом. Из его рта шел пар.
– Знаю? Ты хотел спросить, знаю ли я, кем был Диоген?
– Ну да. Кем был Диоген.
– Древнегреческий философ, живший тысячу лет назад.
Том произнес это с безразличной, полупрезрительной интонацией. Но Вирджил не отступал:
– Две тысячи лет назад. Даже больше.
Уже стемнело. Воздух был волглый, прохладный, с запахом прелых листьев.
Гости разошлись, а вот дети Маккларенов не спешили разъезжаться.
Они прогуливались по тронутой изморозью траве. Перед ними возвышался их семейный дом, похожий на корабль в ночи, в котором освещены отдельные каюты.
Они были если не пьяные, то подвыпившие. Даже не употребляющая алкоголя София выпила несколько бокалов отцовского белого вина и не могла не признать, что вино превосходное.
Лорен неумело чиркнула спичкой, чтобы зажечь позаимствованную у Тома сигарету.
– Диоген был стоиком, и о нем существует много грязных историй. Например, как он сидел голый в бочке… или в корыте? – Она задумалась. – Нет, в корыте сидел другой… который крикнул «Эврика!»… как его звали-то…
