– Я постараюсь прислать вам воду завтра утром, – ответил министр.

– Я очень признателен вашему превосходительству, – сказал Хорнблауэр, гадая, что у него попросят взамен.

– Вам известно, сударь, – продолжал министр, меняя тему так резко, что Хорнблауэр мог объяснить это только нервозностью, вызванной присутствием царя, – что Бонапарт захватил Шведскую Померанию?

– Да, ваше превосходительство.

– И что вы об этом думаете?

Хорнблауэр ответил не сразу: ему пришлось выстраивать свои мысли и придумывать французские фразы.

– Очень типично для Бонапарта. Он терпит нейтралитет слабых держав, пока ему это выгодно, потом вероломно вводит туда войска, с которыми приходят все ужасы бонапартизма: террор, страдания, голод. Тюрьмы, расстрелы, тайная полиция. Купцов и банкиров обирают до нитки, мужчин принудительно вербуют в армию, женщин… весь мир знает, что происходит с женщинами.

– Но вы не думаете, что грабеж – его единственная цель?

– Не думаю, ваше превосходительство, хотя для Бонапарта грабеж – один из способов свести непомерные расходы с доходами. Бонапарт захватил Померанию в тот же миг, как она, с появлением моей эскадры, перестала быть удобной базой для его каперов.

На Хорнблауэра сошло вдохновение; видимо, его лицо преобразилось, потому что министр, не дождавшись следующей фразы, с явным интересом спросил:

– Мсье хочет сказать, что…

– Бонапарт теперь владеет балтийским побережьем вплоть до самых владений его императорского величества. Это крайне выгодно для него в одном случае, ваше превосходительство. В случае, если он готовится напасть на Россию.

Хорнблауэр вложил в последние слова всю силу убеждения, и министр кивнул. Искушение взглянуть на царя было огромно, но Хорнблауэр его поборол.

– Пока Померания оставалась шведской, Бонапарт не мог быть вполне спокоен за свои коммуникации. Моей эскадре было бы легко атаковать их с тыла. Теперь он может двинуть войска на Санкт-Петербург, не опасаясь, что их отрежут. Это еще одна угроза владениям его императорского величества.

– И насколько она, по-вашему, серьезна?

– Угрозы Бонапарта всегда серьезны. Вы знаете его приемы, ваше превосходительство. Он требует уступок, а получив их, выдвигает новые, все больше истощая намеченную жертву. Он не остановится, пока не получит все, что желает, а желает он ни много ни мало полной власти над миром.

– Мсье очень красноречив.

– Я красноречив, потому что говорю от чистого сердца. Девятнадцать лет, с самого отрочества, я служу моей стране в ее схватке с чудовищем, готовым поглотить Европу и мир.

– И что принесла эта схватка вашей стране?

– Мы до сих пор свободны. По меркам истории это уже немало. Более того. Сегодня мы уже не просто обороняемся. Мы наступаем. Португалия и Сицилия свободны благодаря Англии. Пока мы с вами говорим, ваше превосходительство, британские войска входят в Испанию. Вскоре Бонапарту придется защищать от них самые границы своей хваленой империи. Мы отыскали слабое место в том исполинском здании, которое он возводит, и теперь бьем в самый фундамент. Скоро оно закачается и рухнет.

В маленькой комнате было очень жарко; Хорнблауэр под толстым сукном мундира обливался потом.

– А здесь, в Балтике?

– Англия проникла и сюда. Ни один французский корабль не войдет в Балтику без моего разрешения. Англия готова поддержать деньгами и оружием любого, кто встанет против тирана. Бонапарт окружен с юга, с запада и с севера. Ему остался только восток. Туда он ударит и там должен получить отпор.

На самом деле его речь адресовалась бледному красивому молодому человеку в дальнем углу комнаты. У министра флота в этой международной игре ставки куда ниже, чем у его государя. Другие монархи рискуют провинцией-двумя, честью и репутацией. Русский царь, самый могущественный из них, рискует жизнью. Он может одним словом отправить дворянина в Сибирь или двинуть в поход полмиллиона солдат, но ошибка будет стоить ему жизни. Военное поражение, малейшая утрата власти над придворными и гвардией – и царь обречен: его сперва низложат, потом убьют. Так было и с отцом, и с дедом Александра. Если он ввяжется в войну и проиграет, если пойдет на неприемлемые уступки и потеряет уважение двора, его ждут шелковый шарф на горло или дюжина клинков в грудь.

Золоченые часы на полке мелодично пропели четыре раза.

– Как видите, час пробил, ваше превосходительство, – сказал Хорнблауэр. Он дрожал от волнения, чувствуя себя опустошенным и обессиленным до предела.

– И впрямь, час пробил, – ответил министр. Он явно перебарывал искушение обернуться на царя. – Кстати, о часах: весьма сожалею, что они напомнили мне о невозможности задерживать вас долее, иначе вы опоздаете на прием к его императорскому величеству.

– Я бы, безусловно, не хотел туда опоздать, – сказал Хорнблауэр.

– Благодарю вас, капитан, что вы так четко изложили свои взгляды. Буду иметь удовольствие видеть вас на приеме. Его превосходительство обер-гофмейстер проводит вас в Таврический зал.

Хорнблауэр поклонился, по-прежнему не разрешая себе взглянуть в угол. Он сумел выйти из комнаты, не поворачиваясь к царю спиной, но так, чтобы его ухищрения не выглядели чересчур явными. Затем протиснулся мимо казаков и вновь оказался на первом этаже.

– Прошу сюда, сударь.

Лакеи распахнули очередные двери, и Хорнблауэр с Кочубеем вошли в огромный высокий зал, сверкающий мрамором и позолотой. Мужчины были в мундирах всех цветов радуги, дамы – в придворных платьях со шлейфом, с перьями на голове. Ордена и драгоценности вспыхивали в свете бесчисленных канделябров.

Кучка мужчин и женщин, со смехом переговаривающихся по-французски, раздвинулась, давая место Хорнблауэру и обер-гофмейстеру.

– Имею честь представить… – начал Кочубей.

Последовал длинный список имен: графиня такая-то, баронесса такая-то, княгиня такая-то – прекрасные женщины, некоторые с дерзкими глазами, другие – равнодушно-томные. Хорнблауэр кланялся и кланялся; звезда ордена Бани хлопала его по груди всякий раз, как он выпрямлялся.

– За столом вы будете сидеть с графиней Канериной, капитан, – сказал обер-гофмейстер, и Хорнблауэр поклонился снова.

– Чрезвычайно польщен, – ответил он.

Графиня была самой красивой из всех, с самыми дерзкими глазами; они смотрели из-под изогнутых бровей, темные и влажные и в то же время исполненные жгучего огня. Овал лица безупречен, кожа нежнее розовых лепестков, пышная грудь в глубоком декольте придворного платья бела как снег.

– Как видный иностранец, – продолжал обер-гофмейстер, – вы пойдете сразу за послами и министрами. Впереди вас будет идти персидский посол, его превосходительство Горза-хан.

Обер-гофмейстер указал на господина в тюрбане и бриллиантах; большая удача, что узнать его будет гораздо легче, чем кого-либо другого в пышной толпе. Все остальные с интересом поглядели на английского капитана, которому отведено такое почетное место в процессии; графиня бросила на него оценивающий взгляд, на который Хорнблауэр ответить не успел, потому что Кочубей теперь называл имена мужчин. Они кланялись в ответ на поклоны Хорнблауэра.

– Его императорское величество, – сообщил обер-гофмейстер, заполняя паузу в разговоре, возникшую, как только было покончено с представлениями, – будет в мундире Семеновского полка.

Хорнблауэр заметил Уичвуда в другом конце зала; тот стоял рядом с Бассе, держа кивер под мышкой, и кланялся – там происходила такая же церемония. Они обменялись кивками, и Хорнблауэр немного рассеянно вернулся к разговору в своей кучке. Графиня спросила о корабле, он попытался описать «Несравненную». С дальнего конца в зал шеренгой по двое входили военные – высокие молодые люди в кирасах, сверкающих серебром (а может, и правда серебряных) и с длинными белыми плюмажами на серебряных касках.

– Кавалергарды, – объяснила графиня. – Все – молодые люди знатного рода.