Я не могу понять, хочу ли, чтоб он решил все… И не могу понять, какое решение мне понравится.
В крови шкалит адреналин, в глазах и висках стучит кровь. И даже дышать больно.
Темнота за окном пугает, там прячется зверь. И я… Хочу, чтоб он меня нашел. Хочу?
Но через мгновение вижу, как темнота зажигает сигарету, на полсекунды выхватывая скуластое, заросшее жестким волосом, лицо.
А затем слышатся тихие шаги. И огонек сигареты удаляется.
Я должна бы с облегчением выдохнуть, но отчего-то испытываю разочарование.
Зверь меня сегодня пожалел. Не разорвал… Плохой зверь!
Тру руками лицо, натыкаюсь на уже подсохшую ранку на губе. Больно! Но не больнее поцелуя Темирхана.
И не слаще, к сожалению.
Падаю на кровать, надеясь чуть-чуть полежать, обдумать ситуацию, хотя бы чуть-чуть мысли в порядок привести. Мне чужд и неприятен сумбур в голове, он делает меня глупой и слабой.
Касаюсь опять натертых губ, проводу по лицу, щекам, тоже испытавшим на себе жесткость черной бороды Темирхана, и это будоражит все сильнее. Хочется… Трогать себя. И дальше, и ниже, и… Ох, какая я безумная!
Торопливо убираю руки от себя.
Нет. Это стыдно, стыдно!
Надо подумать о том, что произошло… Надо записать все… Надо…
…Просыпаюсь утром от бабушкиного ворчания:
– Ты чего дверь заперла, заполошная? Напугалась чего? Нет?
Она возится в большой комнате, топит печь, ставит туда отдохнувшее тесто. Это будет пирог.
Судя по тому, что двигается она довольно шустро, притирания тети Мани помогли.
Я смотрю на себя в зеркало, ожидая увидеть страшную картину, синяк на лице, кровь… Но ничего такого нет. Только губы распухшие, да в уголке чуть-чуть запеклось.
Похоже, Темирхан нанес мне вчера больший урон, чем Гарик…
– А гость-то Манин уже уехал, – продолжает говорить бабушка, – с утра прямо. Еще до петухов. На чудище своем черном через деревню прогнал, всех собак переполошил…
Без вины виновата
– Говорила я тебе, непутевой, с Варькой не шаландаться? Говорила? Но ты ж не слушаешь никогда! Ну ладно… Ладно, не реви. Не реви, говорю! Ох, беда ты моя…
Бабушка садится рядом на кровати, обнимает, и я благодарно и с облегчением утыкаюсь носом в ее сухонькое плечо.
И рыдаю. Так, что все внутри сотрясается от боли и спазмов. А она уже не ворчит, просто гладит меня по спине, вздыхает только.
Ну да, что тут говорить?
Все уже до этого сказано.
Да я и сама понимаю, что глупая. Что , в самом деле, не надо было. Не надо с Варькой, не надо ночью выходить, не надо быть такой доверчивой.
Но черт… Я же не в городе!
Это там я все время осторожничаю, потому что привыкла, что люди чужие, все незнакомые, никому до меня дела нет.
И особенно становится мало дела, когда выясняют, что я – немая. Это как клеймо, словно то, что не говорю, автоматически означает умственную неполноценность.
За столько лет я уже привыкла и внимания не обращаю. Даже особенно не цепляет. Но вот раньше, в самом начале, после травмы, было тяжело. А, учитывая, что лечение не помогло, совсем нерадостно.
В городе, в большом областном центре, мне было сложновато.
А в деревне, у бабушки, где все знали и косо не смотрели, я словно выдыхала. Напитывалась за лето солнечным теплом, как цветок, жадно старающийся ухватить как можно больше света за короткий жизненный цикл.
И никак, ну вот никак не могла я ожидать, что здесь, где всегда было безопасно, где все знакомо и просто, меня будет подстерегать беда!
Утром того дня, когда уехал Темирхан, я , не в силах сдерживать внезапно задрожавшие губы, убежала к себе и долго лежала на кровати, уткнувшись в подушку и не реагируя на бабушкины тревожные вопросы.
В конце концов, она решила, что я заболела, и позвала тетю Маню.
А та посмотрела, покачала головой, как мне показалось, словно понимая, из-за чего со мной это все, и приказала заваривать успокаивающий сбор.
Я его послушно пила, но вообще не успокаивалась.
Да и как тут успокоишься?
Он уехал! Просто уехал! И даже… Даже…
Ох, глупая Майка! А что он, по-твоему, должен был сделать? Зайти попрощаться? Или с собой позвать? Ага, сразу замуж! Да…
Даже то, что у меня мысли в эту сторону повернулись, указывало на основательно слетевшую крышу.
И успокаивающие травки тети Мани были в тему, да.
И особенно стали необходимы, когда в полдень по деревне пронеслась весть, что васильевский Гарик в больнице с сотрясением мозга и переломом двух ребер.
Это как же… Это с какой же силой приложил его Темирхан?
Я четко помнила один удар всего. И его хватило, чтоб такие травмы получить!
Конечно, Гарика мне было не жаль, потому что, несмотря на свою некоторую отмороженность, могла себе представить, что случилось бы, не появись Темирхан.
Но все же мощь моего спасителя впечатляла… Как и то, что при такой звериной силе он мог легко сломить мое сопротивление… Несуществующее, да.
Не зря я чувствовала исходящую от него дикую опасность.
И все же зверь не стал трогать. Отпустил. А потом и вовсе… Уехал! И не попрощался! После его жадных поцелуев и тяжести рук это казалось настоящим предательством.
А я себе казалась редкой дурой.
Впрочем, я такой, наверно и была.
Потому что, когда на следующий день пришла Варька, как всегда, шухерясь от бабушки, я не спустила ее с порога поганой метлой, а позволила зайти в дом.
– Слышала, чего с Гариком? – вместо «привет, прости за то, что я так поступила» выдала она, бодренько топая через сени в комнату, – говорят, память отшибло. Не помнит ничего. Кто это его так? Ты?
Я молчала, показательно сложив руки на груди и хмурилась, удивляясь про себя невероятной Варькиной непрошибаемости.
В отличие от Гарика, потерей памяти я не страдала, прекрасно помня и взгляд ее злобный, и саму подставу.
Прощать ничего не собиралась, конечно, но думала, она хотя бы повинится.
Но нет.
Варька была из тех, кому в лицо плюнут, а она утрется и дальше пойдет.
– А у вас, вообще, было че? – она прошлась по комнате, старательно не глядя мне в лицо и делая вид, что все отлично, – а то ушли вы вместе… А потом его пацаны нашли в кустах неподалеку от ставка.
Я стояла, рассматривала ее, как музейный экспонат, не имея ни малейшего желания как-либо реагировать на вопросы. Уже поняла, что пустила зря. Не извиняться пришла моя подружка закадычная, а просто информацию выяснить. На разведку.
