Финштернис окончил сколачивать очередной гроб. Не найдя нужного материала, залез в импровизированный тёмный угол в ожидании новой партии досок. Скорчившись в углу, с опаской стал посматривать на входную дверь, которая виделась смутно. Внутренне он чувствовал нечто грядущее, которое никак неизбежно и неизбежно болючее. Мальчик не знал, нужно ли этого бояться или нет. Всё же ему было очень жутко от всего так, что вся привычная боль от зноя и света, в глазах не причиняли такой муки, как эта жуть. Ему было очень страшно от всего происходящего с ним, за все дни своей недолгой жизни, обречённой на нечеловеческие муки, от которых некуда было бежать, которые не имели человеческих причин и объяснений, которые рождали безразличие почти ко всему окружающему и ко всем, ко всему…
Всё же Гайстлих как никогда понимал, что ему нельзя быть одному, иначе погибнет. Не сможет в бренной оболочке выдержать и дня зноя. А жить только ночами опасно, поскольку выходившие ночью люди из дома никогда больше не возвращались. Никто не пытался узнать почему, но очень боялись ночей. Сам же Финш остался в живых случайно, как он думал, но умер бы от голода, не окажись у дома. Когда же выходил по ночам из дома, то не уходил от входной двери. Несколько раз видел крадущиеся тени, а однажды тихую борьбу меж ними, где одна тень одолела другую. Шедший в ту же ночь дождь смыл все следы. Однако утром Финш нашёл большой палец человека и понял о невозвращении выходящих в ночь. Вопреки нарастающей апатии Финш понимал, что усердие приёмных родителей давали ему силы выдерживать жару и освещение чувством благодарности, вот только с грозой дело обстояло иначе: «Да, – думал он, – лишь искренняя благодарность к иной, чужой сущности может дать силы против собственной сущности…». Даже за последние двое суток от приёмной семьи, от всех их членов, исходило нечто благотворное, хотя и появилось что-то ещё, что-то не совсем понятное, словно они знали о нём нечто, но не хотели говорить. А вот глаза людей, соседей, смотрящих в тот вечер в окна, были полны страха и ненависти. У семьи же совершенно отсутствовала ненависть и неблагоприятность, хотя опаска в них наблюдалась, но не страх, лишь осторожность; а вместо ненависти в них была некая тихая боль, какой-то укор ему и глубоко скрытая тайная просьба, на которую он очень хотел откликнуться, только не знал, как да чем. Взгляды же прочих людей, полные ненависти и ужаса, вызывали немалые опасения, как за себя, так и за всю семью, ибо в пламенной ненависти люди могли сделать всё, что только взбредёт в голову. Лишь страх их пока останавливает, да насущная потребность в погребении.
В комнату вошли четыре человека, двое из которых унесли ящик. Двое других повернулись к бледному, дрожащему мальчику, очень нездорового вида.
– Уже умерло тридцать мужчин и женщин, девятнадцать детей, – сказал один с волнением, со страхом, но, к удивлению, Финша, без ненависти к нему. – Очень многие плохо себя чувствуют, они…
Мужчина не договорил. Его голос дрогнул и в этом обнаружился призыв к помощи, просьба о помощи обречённым – мольба. Человек резко развернулся и ушёл, хлопнув скрипящей дверью. Второй же стоял, будто остолбенев, глядя, казалось, не то сквозь мальчика, не то в саму суть его естества.
– Никто не мог даже представить, чтобы Тьма могла войти в Свет… Зачем ты здесь?… Чего хочешь?… Кто ты на самом деле?…
Человек говорил спокойно и ровно. Финш знал его. Он приехал в середине прошедшей зимы после шестилетнего отсутствия и был приглашён лечить Гайстлиха. Но, как и всякий до него, также ничего не смог сделать. Однако продолжал изредка навещать юношу.
– Ты, Куд, – улыбнувшись невольно, ответил Гайстлих, – сказал "Тьма": так кто же я, если не Тьма, когда, назвав меня Тьмой, спрашиваешь кто я на самом деле? Ты ведаешь тайны имён и через имя узнаёшь сокровенное. Ты знаешь имя моё, так узнай же сокровенное…
Несколько ошеломлённый волхв в упор посмотрел в глаза Финша, который в свою очередь устремил взор в глаза Куду. В этот же момент вошли двое рослых мужчин под сорок лет в белых одеждах и белых шляпах, с длинными белыми плащами. Снимая белые тряпки-маски с лиц, оголяя обветренные лица, они подошли к тёмному углу, остановившись в метре, не обратив никакого внимания на Куда и не преградив ему мальчика.
– Здравствуй, молодой человек, – сказал ближайший самым что ни на есть ласковым, успокаивающем, даже убаюкивающем голосом. Второй же стоял справа чуть позади. – Как тебя зовут?
– Гайстлих Финштернис, – сухо ответил Финш, не переводя взгляда.
– Гайстлих Финштернис!? – удивился второй. – Кто же тебя так назвал?
Финш усмехнулся и что-то невнятно пробормотал, продолжая смотреть в глаза волхву. Вошедшие же словно не замечали направленности глаз мальчика.
– Ты можешь нам доверять. Говори смело, – вновь заговорил первый. – Мы не причиним тебе вреда, ибо пришли помочь тебе.
Гайстлих пожал костлявыми, подрагивающими плечами. Переведя взгляд с Куда на Белых, от чего волхв тихо опустился на пыльный пол, тяжело прислонившись на ножку стола. Мальчик весьма дерзко с вызовом сказал:
– Доступно всякому всякое сказать – знай лишь слово. Почему смерть называют смертью, жизнь – жизнью, меня – Гайстлихом Финштернисом, а тебя, Фил, называют Димасом Харом реже, чем Димасом Каром?…
Доброжелательная улыбка, ласково говорящего мужчины, превратилась в застывшую маску на одну секунду. За это время Димас Хар обдумал тысячу вещей, среди которых было то, кем бы мог быть этот мальчуган, знающий его подлинное имя, которое знает довольно узкий круг лиц, то есть имя Димас Хар, тогда как Димас Кар известно Белым, а под именем Фил известен ныне как именно Белый, а не Чёрный. И если его напарник поверит мальчику, то не замедлит снести его голову, ибо имя Чёрного Димаса Кара известно и голова весьма дорого стоит, ради которой допустимо пренебречь нынешней миссией о доставке сего отрока в Белдом. Сама же эта миссия, все её задачи говорили о том, что Финштернис не имел никакого отношения к Белым, а если он имел хоть какое-то отношение к Чёрным, то всё равно не мог знать его подлинного имени. Более того, у начальников небыло ни одной причины, чтобы избавиться от страха и грозы Белых, то бишь от него. Нет, мальчишка не причастен ни к тем, ни к другим, но, очевидно, причастен к Мистериям Айниса Тэйгиса, о которых Хар ничего не знал из-за иной должности.
Димас проглотил подступивший к горлу ком, ощущая сонм бегущих по телу мурашей, не сомневаясь, что вопрос о его имени напарником будет поднят. Если это не произойдёт сейчас, то, несомненно, по истечении миссии. Он решил избавиться от напарника при первом удобном случае.
– Меня зовут Фил, друг мой, ты угадал, но не Димасом. А его, – он посмотрел на напарника, стараясь понять того мысли, но последний был совершенно невозмутим, – Влад. Мы хотим, чтобы ты пошёл с нами, ибо так нужно для твоего блага. Пойдёшь с нами?
С последними словами Фил протянул руку. Финш не стал спорить о подлинности имени и о чём-то спрашивать. Ему хотелось остаться здесь, в углу, в семье, в деревне, но чувствовал о необходимости пойти, ибо другое ему не дано. Поэтому он кивнул и, сторонясь руки, вылез.
Оказавшись под лучами палящего солнца, в его свете, мальчика сильно затрясло. Поднятая многочисленными ногами да копытами, чудом уцелевших лошадей, пыль, не замедлила вызвать чихание у мужчин, заставив их также кашлять. Запах трупов вызывал тошноту, являясь с пылью смертельным, плотность чего не мог развеять раскалённый ветер. Откашлявшись, мужчины, обругав самих себя, надели маски. Влад протянул одну Финшу, но тот отрицательно покачал головой, поскольку зловоние изнутри защищало его от зноя и света.
Шли молча, не спеша. Мальчик то и дело запинался о неровности дороги, слитые для его глаз в ложную ровность. Из недалёкого поворота впереди вышла похоронная процессия, завернувшая в сторону путников, которые сошли с дороги и остановились. Вскоре можно было насчитать пятнадцать повозок, на каждой из которых было по два-три гроба. Зловоние усилилось. И Димас с Владом невольно скорчили гримасы отвращения, показывая тем самым бесполезность тряпичных масок-фильтров. Как только первая повозка поравнялась, провожатые подняли руки вверх, утверждая восхождение душ к небу, в стан богов, по их воле и милости.
