Раскаты грома оглушали Финштерниса. Ему казалось, будто очередной раскат грома просто разорвёт голову на множество частей. Гроза, как некое живое Зло, неумолимо, казалось, слишком быстро приближалась. Ноги уже совершенно не чувствовались, но некто подхватил его, став опорой, помогая идти. Молнии ослепляли глаза тут же, как только они начинали видеть. Стихия вскоре полностью сотрясала все внутренности, вплоть до костей, рассекая и уничтожая всё его существо. Стало очень больно. И боль эта возрастала, становясь всё больше и больше, сильнее и сильнее, всё менее терпимой. Но не мог закричать от этой боли.
Вскоре, вечно полутёмное сознание вообще перестало всё воспринимать, кроме зловещий стихии. Гром, подобно гигантскому молоту, обрушивался на всё существо мальчика всё снова и снова, ударяя его после того, как, словно мечом, пронзающая молния, два-три раза рассекала бессмертную душу, вызывая дикую боль. И дождь, воплотившийся в шипящий и язвительный смех дня, растворяющий израненную громом и молнией плоть, оголяя тем самым недра его, Финша, жизни, чтобы гроза пронзала, а гром бил и ударял точнее, больнее по центру бессмертной сущности, в само бессмертие.
Отчим, отец семьи, не мог удержать извивающееся тело, поэтому тащил мальчика то так, то эдак домой. Он видел смываемую дождём кровь, сочащуюся из носа, рта, ушей и глаз, и понял: отрок скоро умрёт. Последнее было понятно давно, но медленно наступающая смерть вселяла надежду на лучшее. Все приглашённые знахари и кудесники в один голос вторили об обречённости, поскольку ничем не могли помочь мальчику за все четыре года, которые Гайстлих находился у них.
В пяти метрах от дома Финштерниса удержать не представлялось возможным. Он корчился и извивался так, что всякие пресмыкающиеся твари, а также всевозможные йоги очень позавидовали бы мальчишке, ибо им небыло дано ни физическими способностями, ни материальными вариациями, ни богами и ни их учениями. Гайстлих, помимо естественных человеческих извиваний, также невообразимым образом, в массе нечеловеческой муки, сгибал тело и члены тела там, где просто небыло никаких суставов. Иногда он буквально превращался в бесформенную массу, по которой змейками проползали сине-голубые и других цветов разряды. Немного после, вокруг агонизирующего тела стали образовываться шаровые молнии причудливых форм и оттенков, тут же устремляющихся в мальчишку или в то, что некогда им было, ибо всё его тело стало абсолютно чёрным, всепоглощающей тьмою. Всех свидетелей обуял великий ужас, отняв волю движений и дыхания. Одна за другой три смертоносные молнии ударили в Финштерниса и ещё одновременно две вонзились в чёрное тело, в голову и грудь, но не погасли, как предыдущие, а застыли. В то же миг падение дождя замедлилось и стих ветер. Застывшие молнии стали чернеть, становясь такими же, каким стал Финш. Когда же они совершенно почернели, из них выплеснулись мириады таких же лучей, погасая последние лучики света, поглощая и заглушая шум раскатистого грома и всякий шорох, всякий шум. И весь мир погрузился в непроницаемую тьму и гробовую тишину. Крестящиеся перекрестились, молящиеся взмолились, скорбящие заскорбели. Те, кто играл в кости, и те, кто пили и ужинали в домах или забегаловках; те, которые были на празднествах и которые что-то познавали, и всякий не спящий почувствовали дыхание смерти и испытали великий ужас.
Многие видели, как тьма покрыла небо, и как застыл прежде дождь, как всякий звук исчез внезапно, и всё окуталось тьмой. Всё поглотила тьма так, что никто не мог пошевелиться, чтобы зажечь светильник. От ужаса никто не мог плотью заплакать и рыдать, лишь все старики почили в тот миг, да всякая домашняя живность.
Финштернис открыл глаза, когда бешено колотящееся сердце успокоилось и перестало нарушать ритм внутреннего бытия. Не зная, что и как произошло, он почувствовал, что гроза исчезла, а возникший морозец охладил раскалённое тело нежным и благотворным объятием. И хотя никто из людей ничего не могли видеть, он всё видел чисто и ясно, как если бы все окружающие предметы источали из себя слабое свечение, чему весьма дивился. Лёжа на спине, он явственно видел застывший дождь, все его ледяные капельки, не достигших поверхности. Краем глаза видел покрытые деревья инеем и дом, с которого также свисали ледяные потоки воды, и уже нисколько не сомневался, что все лужи также замёрзли. И небыло границ его удивлению и изумлению. И если некоторое время назад была адская боль огня и молота, то теперь всё его существо пребывало в непревзойдённом блаженстве. Весь дух мальчика ликовал в нечеловеческой нирване, ибо был мрак, мороз и тишина – Великий Вселенский Покой!
Абсолютно бесшумно встав на ноги, в неге счастья хотел было закрыть глаза, чтобы вдохнуть желанной гармонии и красоты, но забыл, как это делается. Финш протянул руку к ледяным гранулам дождя, но они тут же растворились в его руке, которая источала белый свет, не причиняющий впервые боль: «Да, – подумал, глядя теперь уже на самого себя, опустив голову, – Я во тьме, и я освещаю тьму, а лёд и иней отражают мой свет…».
Медленно стал оглядываться по сторонам. Увидел приютивших его взрослых членов семьи, застывших в ужасе с искажёнными лицами, и другие лица, смотрящих в окна с таким же искажением, полным ужаса и страха. Тут же зародилась куча вопросов, на которые не имел ответов. Вновь посмотрев на ближних, внезапно почувствовал внутренний ужас их и их тайный молитвенный шёпот: не тел, но душ. В сей же момент прибавилась ещё одна и ещё, и ещё, ещё… Со всех сторон на Гайстлиха Финштерниса обрушился весь ужас, испытываемый всеми людьми, все их страхи, опасения, немощи и бессилия, молитвы и недоумения, безумства и все злобы, печали, скорби, боли, радости безумных душ и всё, чем только наполнены люди, вторглось в недра мальчика, пепеля его более, чем что-либо раньше. И как никогда ему стало больно, жутко и страшно. Он растерялся, растерялся во всех людских чувствованиях, растерял все свои и не свои вопросы и потерял самого себя. Голова закружилась, что-то внутри оборвалось и, с невольными слезами, опустился на землю, ощущая полную безнадёжность и бессилие. И земля стала уходить из-под него с последней мыслью в его голове: «Как же зловещ этот мир и кошмарен в своих чувствованиях много более, нежели в делах своих!…».
* * *
Сухой и раскалённый ветер разносил зловоние быстро разлагающихся тел. Жара стояла нещадная, солнце буквально обжигало всё и вся. Люди не шли в поле или в какое иное место. Они ничего не делали, кроме гробов и похорон, то есть захоронения почивших стариков от семидесяти лет и старше, а также всякий скот и птицу, и домашних питомцев. Но ветер почему-то никак не развеивал трупный смрад, даже напротив – усиливал его, сгущал вместе с пылью и приносил туда, где ещё было чем дышать так, что, небыло мест, где бы небыло зловония.
И хотя время было обеденное, никого это ныне не беспокоило. Люди были слишком взволнованы, чтобы думать о еде в третий день великое траура, ибо случившееся три дня назад вечером убило не только стариков, от коих ныне старались избавиться как можно быстрее, что следовало сделать в первый же день от страшного вечера. Но никто не предполагал, что усопшии начнут запах источать так скоро; да и как хоронить без должного почёта!? Те дни были посвящены исключительно мёртвым животным и птицам, мясо которых готовилось к долгому хранению, которое ко второму утру от злополучного вечера всё равно протухло. Вместе с тем погибли все рассады, всякое посеянное семя не только людьми, но и самой природой. Так что народ потерял всё: всякую скотину и птицу, все их прошлые и будущие приплоды, весь урожай, не успевшего вырасти. И если что-то не промерзло в тот вечер, то уже через сутки, словно в отместку, солнце иссушило всё, реки и ручья, многие колодца. Даже значительная часть деревьев почти что рассыпалось на глазах. Люди понимали, что лето переживут, отчасти осень, но дальше нечего будет есть, если ещё к концу лета будет что пить, и, если вообще доживут. Ужасно!
