Я также либерал в том смысле, что считаю сокращение неравенства достойной целью[1]. Я не верю, что неравенство является злом. Неравенство необходимо, чтобы вознаграждать успех и наказывать неудачу, и было бы бессмысленно спорить с этим. Но я считаю, что в целом в нашей экономической системе больше сил, ведущих к чрезмерному, несправедливому или неэффективному неравенству, чем сил, ведущих к чрезмерному равенству. Таковы те априорные суждения, которых я придерживался, когда писал эту книгу. Убеждения следует обсуждать, и они, безусловно, могут быть оспорены. Я прилагал все усилия, чтобы они не препятствовали ходу моих рассуждений, но не стоит игнорировать потенциальную ценность дополнительной предосторожности.

Если экономисты и могут быть чем-либо полезны обществу – большое «если», по мнению некоторых критиков, – то по крайней мере своей способностью ставить под сомнение расхожие представления, смотреть на проблему с другой стороны и избегать повторять то, что говорят все остальные. Именно подобным подходом так освежает книга Роберта Гордона «Подъем и падение американского экономического роста». В отличие от оптимистов новых технологий, утверждающих, что скорость инноваций никогда не была так высока, Гордон доказывает, что современная волна инноваций вовсе не так революционна, как предшествующие. Гордон может быть прав, а может и нет, но он готов мыслить последовательно и обосновывать свои заключения данными и логикой, а не анекдотическими ситуациями и предвзятыми идеями.

Также важно подчеркнуть, что умные люди часто не соглашаются друг с другом, и в большинстве случаев это хорошо. На самом деле, я бы сказал, что мы с большей вероятностью узнаем что-то интересное именно тогда, когда умные люди спорят. В 2014 году в интервью Джеймсу Беннету из журнала The Atlantic основатель Microsoft Билл Гейтс сказал: «Я думаю, что идея о том, что инновации замедляются, является одной из самых глупых вещей, которые кто-либо когда-либо говорил». Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, он добавил: «Возьмем наш потенциал в области генерации энергии, потенциал разработки новых материалов, потенциал создания лекарственных средств, потенциал образовательных технологий». Предприниматели склонны рассматривать «журавлей в небе», тогда как экономистов больше интересуют «синицы в руках». Разумеется, нас интересует «потенциальное» применение идеи, но нам необходимо исследовать данные, чтобы удостовериться в ее воздействии. До этого уверения Гейтса в возможном потенциале не могут нас убедить. Пока данные не говорят об обратном, мы склонны следовать за Стефаном Цвейгом и думать, что «Бразилия – это страна будущего и всегда ею останется»[2].

Изменить расхожие представления всегда непросто. Идея о том, что американские рынки наиболее конкурентны в мире, десятилетиями разделяется большинством представителей экономической науки. Бизнесмены утверждают, что никогда еще не было так легко начать новый бизнес, что конкуренция повсюду и что интернет позволяет людям находить самые низкие цены на товары. Мы, безусловно, живем в самом конкурентном, самом потрясающе инновационном обществе. Верно? В какой-то степени эти аргументы отражают универсальную предвзятость человеческой психики, а именно идею о том, что мы умнее и опытнее наших предков и что все, что мы делаем, «беспрецедентно». Мне кажется, что нельзя впасть в больший самообман. На самом деле мало что из того, что мы делаем, является беспрецедентным.

Например, в 1990-е годы было широко распространено представление о том, что бурно развивающийся фондовый рынок достиг самого высокого уровня в истории. Фирмы переходили от этапа стартапа к первичному публичному предложению (IPO – Initial Public Offering) своих акций с рекордной скоростью. По крайней мере, мы так думали. На самом деле, как показали Боян Йованович и Питер Л. Руссо (Jovanovic and Rousseau, 2001), рынок IPO 1920-х годов был удивительно похож на рынок 1990-х годов – поступления от IPO (как доля в валовом внутреннем продукте) были сопоставимы, а переход фирм от первичной регистрации к допуску их акций на биржу столь же быстрым. Хотя в девяностые годы это делалось на дисплеях и компьютерах, сам процесс не был ни принципиально иным, ни принципиально лучшим, чем в двадцатые, без дисплеев и компьютеров.

Первым делом мы всегда должны смотреть на данные. В особенности это верно, если мы интересуемся изменениями, которые происходят на протяжении десятилетий. Мы не можем доверять своей интуиции и, конечно, не должны следовать расхожим представлениям, особенно когда они совпадают с нашими предубеждениями или экономическими интересами. Поэтому, когда вы слышите, как менеджер утверждает, что конкуренция никогда не была более жесткой, вы так же должны верить этому утверждению, как и парикмахеру, который говорит, что вам действительно нужна стрижка. Или, я мог бы добавить, банкиру, заявляющему, что кредитное плечо действительно, действительно безопасно.

Есть еще один пример, который я нахожу поразительным и считаю, что он способен затронуть за живое. Вы, наверное, слышали, что время, когда человек мог рассчитывать на долгую карьеру в одной компании, давно прошло. В наше время, как нам говорят, люди должны быть готовы часто менять карьеру. Представляется, что миллениалы стремятся прыгать с одной работы на другую. Текучесть кадров на рынке труда, продолжает это повествование, выше, чем когда-либо. И хотя эта история может показаться правдивой, на самом деле это не так. Данные Бюро статистики труда США показывают, что сегодня работники остаются в компании несколько дольше, чем тридцать лет назад. В восьмидесятые и девяностые годы средний срок рабочего стажа в одной компании составлял около 3,5 лет. Примерно с 2000 года этот срок начал расти и сегодня составляет примерно 4,5 лет. На самом деле почти во всех развитых странах мы наблюдаем снижение текучести кадров, что обусловлено резким сокращением числа добровольных увольнений. После 1990-х годов потоки работников снижаются[3]. Иначе говоря, в настоящее время люди реже меняют работу, чем в прошлом.

Когда я впервые увидел эти цифры, мне вспомнился разговор с моим собственным дедом, который был рабочим во Франции в пятидесятых-шестидесятых годах. Гарантии занятости – в виде минимальной заработной платы, страхования по безработице, выходного пособия, долгосрочных контрактов и возможности подать в суд на работодателя за неправомерное увольнение – в то время были намного ниже, чем сегодня. Все это в целом, несомненно, выглядит так, что тогда фирмы имели больше власти над своими рабочими. Но когда я спросил деда, ощущал ли он, будучи рабочим, давление, то он посмотрел на меня удивленно. «Думаю, что нет, – ответил он, – если босс или фирма плохо с нами обращались, то мы просто не приходили на работу следующим утром и устраивались в другую фирму через улицу». И это француз пятидесятых годов, а не американский миллениал в 2019 году. Давайте не будем забывать об этих примерах, когда будем рассматривать данные об эволюции конкуренции на рынках США.

В конце августа 1999 года мой самолет приземлился в бостонском аэропорту Логан. Я приехал в Соединенные Штаты из моей родной Франции, чтобы изучать экономику в аспирантуре Массачусетского технологического института. Это было невероятно волнующее время. Мне не терпелось познакомиться со своими новыми коллегами и научиться как можно большему как можно быстрее.