– Помню, – сказала девушка, и Павлу почудилось, что она улыбается в темноте, – еще бы не помнить.

– Их вызывали на ночные допросы на Лубянку, держали в милиции по три дня…

– Ах, оставь, – сказала девушка, – я тоже верила в эти истории. Верное средство обольстить студентку за два часа. Неужели ты думаешь, их часто вызывали на допросы? Кому надо их спрашивать? О чем?

– И все-таки их вызывали, их обыскивали, я помню то время, – сказал Павел. – Эти люди бывали у нас.

– По гостям ходить они были мастера, – сказала девушка. – С этим не поспоришь. Сколько картошки я перечистила. А соленые огурцы? Под водку хорошо идут соленые огурцы. Да, собираться эти люди любили.

– У нас не пили водку, – сказал Павел. – И огурцов соленых не ели. Приносили запрещенные книги. Говорили до утра, читали стихи.

– Видимо, огурцы давали не всякому, а лишь особо посвященным. Наверное, это тайный атрибут инакомыслия, вроде лопаты у масонов. Наверное, твоя семья была в стороне от подлинной жизни фронды. Твой дед вряд ли принимал у себя по тридцать гостей за вечер. А диссиденты собирались именно в таких количествах. Мне огурцы и кислая капуста иногда снятся.

– Тридцать диссидентов? – усомнился Павел. – Так много? Их на всю страну тридцать было.

– Ты имеешь в виду тех, кого вызывали на допросы? Может быть. Возможно, даже меньше. Но посчитай тех, кто с ними дружил, и тех, кто знал их знакомых. Посчитай тех, кто хотел, чтобы его принимали за их знакомого. Таких пустых людей было очень много.

– Они и ходили к тебе в гости? – спросил Павел, а сам подумал: с ними ты и ложилась в постель, да?

– Разные ходили, – ответила девушка, и Павел вздрогнул. – И друзья героев, и сами герои. Только настоящих героев я не видела. Они все врали.

– Зачем им это было? Притворялись инакомыслящими, да? Но ведь опасно.

– Не более опасно, чем заниматься каким-нибудь делом – трамвай водить или траву косить. Они привыкли совсем ничего не делать, вот и рассказывали про себя небылицы. Все-таки оправдание.

– Оправдание чего?

– Никчемности, – ответила девушка.

– Они, по-твоему, врали?

– Всегда врали.

– Думаю, не всегда. Я помню их лица. Отчаянные лица. Я помню стихи, которые они читали. Там не было вранья. Поза была, да. Но это была прекрасная, гордая поза. И знаешь, люди, которые выбирают для позерства самую трудную позу, – заслуживают внимания.

Девушка не ответила, и Павел продолжил.

– Знаешь, – сказал он, – я в детстве хотел быть рыцарем. А потом, когда подрос, когда увидел этих людей, понял, что быть интеллигентом – это и значит быть рыцарем. К нам приходил один поэт-шестидесятник, он читал стихи про интеллигенцию. Про то, что интеллигенты наших дней – наследники декабристов. Там описывалась метель, и декабрист, который прощается с возлюбленной. Красивые стихи. «Вьюга воет тончайшей свирелью, и давно уложили детей», – прочитал Павел строчки, которые любил в детстве, и девушка засмеялась в темноте.

– Извини, я, наверное, что-то не так сказал.

– Просто я представила этого поэта. Он приходил ко мне, да, я уверена. Ел соленые огурцы, пил водку. Толстый, в очках, много курит, пиджак осыпан перхотью. Как эти стихи похожи на них: и на Маркина, и на Тушинского, на всю эту публику, – она говорила про своих мужчин так отвлеченно, словно никогда не знала этих людей близко, словно их фамилии произносила впервые.

– Почему похожи?

– Фальшивые. Вьюга воет тончайшей свирелью, – сказала девушка и опять засмеялась. – Разве не смешно? Свирель не воет. И вьюга не звучит, как свирель. И вой – звук далеко не тончайший. Поэт, который эти стихи написал, никогда не слышал свирели и не знает, как воет вьюга. Это стихи человека, который не знает совсем ничего, но пишет про судьбу интеллигенции. Вьюга воет свирелью! Ты подумай! – и девушка смеялась.

– Ты говоришь как редактор, – сказал Павел с досадой.

– Я и есть редактор, – сказала девушка.

– Что это значит? Ты работаешь редактором?

– Да, работаю редактором. Правлю ошибки.

– Где же?

– В газете «Бизнесмен».

– Зачем же в этой газете именно? Других разве нет?

– Чем эта газета хуже других?

– Она символ того, что происходит. Как в прежнее время – «Правда». И разве это не ужасно – видеть их лица?

– Чьи лица? Лица, к сожалению, те же самые. Твой знакомый Курицын работает в нашей газете художником.

– Художником? – Он посмотрел удивленно. – Что же он изображает?

– Ах, теперь и я вспомнила тебя на той всенощной. Ты так посмотрел, что я тебя, того маленького, увидела. Что тебя привело в ту церковь? Никола Обыденный, да? Теперь я вспомнила. Мальчик с большими глазами. Ты стоял рядом с этой смешной некрасивой женщиной, соученицей Леонида, ее я знала прекрасно. Конечно, я обратила внимание на нее и на мальчика рядом. Она буквально преследовала Леонида своей преданностью. Я была совсем девочкой и ничего не понимала, мне казалось странным, что она звонит нам среди ночи, приходит в гости с утра. Я открывала дверь – и уходила спать. Для меня это были редкие часы отдыха, я прекращала работу в шесть. Ей-то делать было нечего, от безделья не спалось. Беседы, беседы – московская интеллигенция питалась беседами.

– Она всегда работала, – сказал Павел.

– Разве? Не слишком себя утруждала, я думаю. Свободное время имелось. Ей всегда надо было что-то обсудить. И говорила не останавливаясь. Я думала, она – сумасшедшая, хочет отбить у меня мужа. Истерическая православная женщина – обычный московский тип. Ее все называли Инночка; есть женщины пустоцветы, они никогда не взрослеют, так и носят до старости детские имена. Не обращал внимания на таких женщин? Ни мужчин, ни детей – ни на что не способные существа. Она, я уверена, так и осталась Инночкой в свои пятьдесят лет.

– Это моя тетка, – сказал Павел, – да, ее все называют Инночка.

– Она все так же переживает из-за пустяков и ходит с заплаканными глазами? Тебе, наверное, не раз приходилось утешать ее после истерик.

– Да, – сказал Павел, – приходилось.

– Я отчетливо помню бедную Инночку. Она состарилась внезапно. Все еще оставались молодыми и плясали до утра, а она вдруг перестала. Превратилась в пожилую женщину. Так бывает: стоит позволить себе лень или усталость – и в ту же минуту сделаешься старухой.

– А, так вы плясали до утра? – и злость снова вошла в Павла.

– Это были дурные, мутные годы.

– Но для чего было проживать эти мутные годы?

– Я всегда ждала, что кошмар кончится. Но кошмар длился и длился. Так получилось из-за этого человека, из-за образа жизни этого человека. Он казался мне интересным. Пойми, я других не видела, а из тех, которых видела, он был лучшим. Как понять в семнадцать лет?

– Семнадцать лет, господи. Целых семнадцать лет! Почему бы не читать книжки? В хороших книжках все объясняют и рассказывают. В хороших книжках рассказано, с кем можно встречаться, а с кем нельзя. Зачем же идти туда, где водится такая дрянь, зачем видеть всех этих людей?

– Легко тебе рассуждать! Легко даются знания, когда ты происходишь из такой семьи. Хорошо рассуждать, когда тебя воспитывали такой отец и такой дед.

– Что ты знаешь про отца? – спросил Павел. Об отце он говорил редко, не с кем было говорить. – Ты сказала, Леонид не любил его.

– Гораздо больше я знаю про твою мать, – сказала девушка, – много лет назад я плакала из-за нее.

– Неужели?

– Я плакала ночи напролет, ревновала к ней. Я уверена (женщины чувствуют такие вещи), они любовники уже давно. Может быть, еще тогда, когда мы с Леонидом были женаты. Однажды я пришла домой и увидела у себя в спальне твою мать. Она сидела ко мне спиной, но увидела меня в зеркале – сидела перед моим зеркалом, красила губы. Мы не сказали друг другу ни слова, но как же мы друг друга ненавидели.

– Она ведь старше тебя. По всей логике, такой любитель жизни, как Леонид, должен был уйти от нее – к тебе. Все вывернуто наизнанку. Как странно, – говорил Павел, – пойми, мне и оскорбительно, и странно, и дико: все чувства приходят одновременно – я не знаю, какое чувство сильнее. Все так перемешано. Патология, фрейдистская история – она вовсе не для меня. И Леонид, который женился на моей матери, а до того был твоим мужем, – воплощение этой странности. Я ничего не понимаю.