Сладко же ты жизнь прожил, коли это твой самый страшный день, подумал Бляхин, но говорить обидное, конечно, не стал. Ну и удивился. Ишь как оно совпало-то.

Поколебался немножко. Информация-то секретная, разглашению не подлежащая. Но с другой стороны не бог весть какая государственная тайна. И дружить надо с Антохой.

Наклонился к самому уху.

– Не имею права тебе говорить, но по старой нашей дружбе… Нет, сначала вот что учти, чтоб зря не терзаться. Баха этого ты тогда сдал правильно. Не то и сам сгинул бы, и детям своим жизнь поломал. Это первое. А второе… – Перешел вовсе на шепот. – Никого ты не сгубил. Жив твой Бах.

– Что?! – вскрикнул Клобуков тонким голосом. На него заоборачивались.

– Пойдем-ка…

Филипп Панкратович вывел академика в коридор, где никого не было.

– Вызвали меня недавно к реабилитационному прокурору, есть теперь такие. По делу об эсеровско-фашистской КРО «Счастливая Россия». Я в тридцать седьмом году ею занимался.

– Каэро? – переспросил напряженно слушавший Антон.

– Контрреволюционная организация. Прокурор мне говорит: «Тут написано, что вас по личному распоряжению Ежова с дела сняли, с выговором, и отстранили от следовательской работы. Почему?». Отвечаю: так, мол, и так, не было сил смотреть, как подводят под расстрел невинных людей. Рассказал всё, что помню. Получил благодарность за помощь в реабилитационной работе.

А заодно – про это Антохе знать было необязательно – прокурор пристроил Филиппа Панкратовича в нынешнюю комиссию как незапятнанного репрессиями работника.

– И что?

– Да то, что твой Бах проходил аккурат по делу «Счастливой России». И знаешь, почему оно на пересмотр пошло? Потому что заявление поступило. Угадай от кого.

Какое там «угадай» – Клобуков только глазами хлопал.

– От Баха Иннокентия Ивановича, 1877 года рождения. Не расстреляли его тогда почему-то. И оказался он, чертяка, двужильный. 78 лет деду, восемнадцать годков отмотал – и живой!

– Г-где… Где он с-сейчас? – проблеял Антоха, заикаясь.

– Где-то в Московской области, на 101 километре. Надо дома поглядеть. Я записал себе адрес для памяти. Сразу про тебя подумал. Только ты мне не звони. Времена сейчас, конечно, не те, что тогда, а все ж таки не надо. Мало ли. Лучше зайди ко мне. Есть ручка? Пиши адрес.

На самом деле ничего Филипп Панкратович не записывал – зачем ему, память он имел превосходную. Можно сказать, профессиональную. Что где в документах увидал – запоминал накрепко. Запомнил и адрес этого Баха, проходившего по делу как «брат Иларий». Но в голове составилась комбинация: познакомить Клобукова с Евой. У нее щитовидка, суставы. Пускай устроит по своим академическим связям – в порядке благодарности.

У Антона на лбу выступила испарина, подбородок мелко дрожал. Разволновался человек.

Воскресник

– «С огромным удовлетворением советские люди, всё прогрессивное человечество встретили пламенные призывы ЦК КПСС к тридцать восьмой годовщине Великой Социалистической революции. Они проникнуты неустанной заботой об укреплении мира между народами, о неуклонном повышении материального и культурного уровня трудящихся, о великом деле строительства коммунизма в нашей стране. Есть там обращение и к нам, медицинским работникам, товарищи, под пунктом 63. «Медицинские работники! – говорится в призыве. – Улучшайте и развивайте народное здравоохранение, повышайте культуру в работе лечебных и санитарных учреждений! Внедряйте в практику достижения медицинской науки!» Задумайтесь над этими словами, товарищи. Каждое из них на вес золота…

Голос Митрофанова, секретаря институтского парткома, был монотонен и скучен. Трое в президиуме – директор, председатель месткома и комсомольский секретарь – держали подобающие мероприятию лица, но в зале кто-то дремал, кто-то перешептывался, сосед справа потихоньку решал кроссворд.

Воскресник по подготовке к Октябрю, как положено, начался с торжественного собрания и «Ленинского часа». Потом будет уборка территории. И еще как назло в отделе чаепитие по случаю «Эфирного дня», профессионального праздника анестезиологов. 109 лет назад, 16 октября 1846 года, на хирургической операции впервые с успехом было применено диэтилэфирное усыпление. Долго оставаться незачем – сотрудникам без начальника только веселее, они смогут перейти от чая к более интересным напиткам, но не показаться вовсе нельзя. Стало быть, раньше часа, а то и половины второго не освободиться…

Антон Маркович ночью не мог уснуть и сейчас тоже сидел как на иголках. Вчерашнее известие – о том, что Иннокентий Иванович жив – оглушило и ошеломило его.

Когда он вернулся с банкета – ушел сразу после разговора с Бляхиным, – Ада не лежала в постели, а сидела на кухне и ела кукурузные хлопья с молоком. Черепаха была тут же на столе, в блюдечке у нее было то же самое.

– Полюбуйтесь, – сказала Мария Кондратьевна. – Полчаса назад проснулась, встала и будто не было никакой пневмонии. Оделась, стала хозяйничать. Температура нормальная, легкие чистые. Никогда такого не видела.

– Она дала вам себя прослушать? – удивился Клобуков. Он, конечно, очень обрадовался, но сердце сжалось. Если Ада выздоровела, к поискам Баха придется приступить завтра же. Предлога откладывать это мучительное дело теперь нет.

– Не уверена, что она меня заметила. Смотрела мимо. Но не испугалась и терпеливо подождала, пока я ее вертела и щупала. Всё, пойду. И жду вас в понедельник вечером. Адрес – на бумажке.

Епифьева взяла с собой несколько отпечатанных страниц, пожелала спокойной ночи и ушла.

Но спокойной ночи не вышло. Наспавшаяся Ада что-то бормотала черепахе у себя в комнате, Антон Маркович ходил по кабинету, ерошил волосы. Выпил успокоительное, прилег на диван, но вскоре опять вскочил.

Утром перед воскресником пошел к Филиппу, еле дождался приличного времени – и все равно разбудил. Бляхинская жена заставила пить чай, долго рассказывала о своих проблемах со здоровьем, просила направить к хорошим специалистам. К началу собрания Антон Маркович опоздал, зато получил адрес в Коломне и собирался, как только освободится, ехать на страшный суд. Он состоится сегодня…

Шевельнулась малодушная мысль: не написать ли письмо? Но нет. Чашу нужно было испить честно, до дна. Встретиться лицом к лицу, посмотреть в глаза тому, кого предал – и потом как-то жить дальше.

– Поглядим, как ты запоешь, когда вернутся те, кого ты посадил, – шепнул сосед слева, хирург Золотников.

Антон Маркович с ужасом повернулся к нему и увидел, что Леонид Сергеевич смотрит на докладчика.

– Говорят, это Митрофанов, скотина, в сорок девятом на Шинделя донос накатал. За космополитизм и низкопоклонство перед западной наукой. А теперь Шинделя выпустили и восстановили. После октябрьских появится. Интересная будет коррида.

Золотников шумно захлопал – выступление закончилось. Потом еще минут пять поотчитывалась заврегистратурой Серебрякова, руководившая кружком политического самообразования: столько-то прослушано лекций, столько-то проведено семинаров, взято обязательство перед райкомом подготовить материалы для конференции «Победа народно-демократических движений в ряде стран Азии и Африки – торжество стратегии и тактики ленинизма».

Всё, пошабашили.

Врачи и сотрудники поднялись, стали расходиться по участкам.

– Бал нищих прошу считать открытым! – пошутил весельчак Лукерьев из реаниматологии.

Врачи и сотрудники, одетые в сапоги, ватники и всякое старье, действительно выглядели массовкой к пьесе «На дне». Антон Маркович тоже был в линялом брезентовом дождевике, в разбитых, еще армейских кирзачах. Это и для поездки за город было правильно. В Коломне после дождей, поди, грязи по колено.

Отделу анестезиологии было назначено подметать листву на главной аллее и покрасить бордюр, но Клобукова поманил к себе директор института Иван Харитонович Румянцев.

Он тоже оделся проще обычного – очевидно, по примеру Ленина собирался показывать личный пример коммунистического труда. Правда, в случае Ивана Харитоновича простота выразилась в том, что сегодня он пришел в полевом военном кителе и защитного цвета брюках с красными лампасами. Помимо прочих высоких должностей и званий Румянцев был еще генерал-лейтенантом медицинской службы. В конце войны он занимал пост главного хирурга одного из фронтов.