Он едва не утратил веру во что-то настоящее. Действительно много лет пузырьки в шампанском заменяли ему жизнь честную, свободную от стимуляторов и украшательств, от привкуса синтетики и тонны надоедливых пайеток, так ярко поблескивающих в свете софитов.
Роб глубоко вдохнул и взял в зубы сигарету. Дым тонкой струйкой выходил и напоминал серовато-пепельный оттенок неба, какой обычно бывает перед рассветом. Совершенно точно было решено покончить с этим пластмассовым, усеянным сплошной бутафорией, прошлым. Он продолжал исследование собственных переживаний и отдельных мыслей, даже образов. И чем глубже погружался, тем больше был уверен в собственной правоте. Впервые ему хотелось жить сердцем, жить благочестиво. А такие настроения обычно толкают человека на весьма смелые и безотлагательные поступки.
С Игги он решил действовать резко и без предварительной подготовки. Все-таки самые честные речи – это импровизации.
Отказ от прошлого
Фелиция продолжала обдумывать разговор, который предстоял накануне. Она неторопливо окинула взглядом свой книжный шкаф, открыла створки и с трепетом стала перебирать предметы, которые дарил ей Д. Тут были книги в атласных переплетах с золотым тиснением, деревянная сова и флаконы духов.
Он удивительно тонко подбирал для Фел запахи. «Bois enchante» – волшебный лес – эти редчайшие духи были его подарком на ее двадцатилетие. Вместе они играли одноименное произведение в четыре руки на фортепиано долгими вечерами января. Фелицию обыкновенно наполняли нежность и тихая печаль в такие моменты.
В углу стеллажа лежала аккуратная стопочка писем в конвертах с красной окантовкой, перевязанных широкой алой лентой. Они отправляли их друг другу, когда были вынуждены на год разлучиться. Фел тогда брала цветную бумагу и росчерком писала от руки стихотворения, не забывая при этом сбрызнуть бумагу духами, чтобы оставался приятный легкий аромат. Д. тогда служил в армии и для нее это был единственный доступный способ передать ему хотя бы частицу нежности.
Сердце наполнилось вдруг тоской по этой хрупкой и такой наивной юности, где все виделось интересным и животрепещущим. Это был порыв ее манящего детства. Она продолжала сидеть посреди комнаты и разбирать эту большую коробку с письмами. На глаза попалось вдруг ее стихотворение. И Фелицию тотчас настигли воспоминания:
Когда-нибудь ты проснешься,
И вместо алеющей вуали зари
Увидишь, когда обернешься,
Кусок сгоревшей дотла Земли.
Что ж, дурак этот ваш Ницше,
Что молвил: «Бог умер» вам,
Бог просто устал уж любить тех,
Кто пропил природный его храм.
Все вы интегрируете и конца нет
И края модернизации стольких лет.
А ведь назначение человеческое
Гораздо проще сотни discoveries.
И все, что находится в доме отеческом,
Отнюдь не похоже на « Doctor House».
Одумайтесь лучше, скорее очнитесь,
Поймите, зачем родились вы на свет.
Для жизни своей быстрее проснитесь
И перестаньте пожалуйста жить так,
Будто впереди в запасе есть сотни лет.
Душа – она никак не публичный дом,
А святая молитва, которой не слышно,
Как отче наш, как аллах акбар, как харе кришна.
Вспомнилось, как она читала это стихотворение вслух. К счастью, Фел не испытывала к Д. ни ненависти, ни раздражения. Лишь угасающую, но при этом светлую тоску. И все-таки, как тяжело быть не пострадавшим, а тем, кто этот удар наносит. Как ни крути, у жертвы всегда есть преимущество: можно предаться жалости к себе, местами такой упоительной и сладостной, можно долго и в красках жаловаться и другим, чтобы они возмущенно кивали головой и делали вид, что очень сильно сочувствуют. Но вот человек, который решает уйти, если и имеет право на самооправдание, то весьма крошечное, едва различимое. Потому что ответственность лежит всецело на нем и чувство вины и так настигнет его, как гигантская лавина, а потом может и вовсе придавит. И человек этот будет думать, а не агрессор ли он? Не тиран, который вправе разбить человеческое сердце? И мысли эти цепочка за цепочкой будут складываться в целые вереницы страданий и угрызений совести.
Что ж, именно это и происходило половину ночи с Фелицией. Ей казалось, что она малодушничает и поступает так скверно, что ей не будет прощения. Долго ее голову не покидала мысль о том, как лучше все преподнести. Фел терзалась, она понимала, что будет тем, кто ранит, кто наносит удар первым. Роль, кстати говоря, совсем не завидная. Сна практически не было, лишь под утро удалось хоть ненадолго задремать.
Мучительно наступило завтра. Фел чувствовала себя совершенно обессилевшей, но решила несколько переключиться и с рассветом пошла в библиотеку за книгой. Половину дня провела за чтением, хоть и не самым сосредоточенным. Для нее это времяпровождение всегда служило методом эскапизма. Литература была не только ее порталом в миры других авторов, но и настоящим пристанищем.
Вторую половину дня она уже рассеяно блуждала по дому и изредка смотрела в окно в надежде, что Д приедет сам и все скажет. Однако световой день близился к завершению, уже почти смеркалось. Небо было зловеще-обсидиановым, с густой дымкой. Как предвестник бури. И внутри стало беспокойно и очень боязно. Движения Фелиции стали какими-то одновременно нетвердыми и вместе с тем хаотичными.
Наконец, она решила собираться, чтобы заглушить назойливые мысли и поскорее выйти из дома. Одежда должна была ее хоть немного отвлечь. Долгое время она просто смотрела на содержимое шкафа. Бесцельно. В конце концов, Фел надела светло-бежевое длинное платье из ангоры, собрала волосы в легкий низкий пучок, нанесла едва заметную светло-коралловую помаду. Получилось довольно размыто, без резкости. Ей не хотелось производить на него впечатление, хотелось быть максимально естественной, чтобы ни в коем случае не оставить тяжелого осадка. Как и договаривались, в итоге встреча должна была состояться дома у Д.
Фелиция впопыхах вышла из дома, расчистила машину; уже в салоне немного подержала в руках термос с чаем из шиповника, чтобы просто согреть руки и унять дрожь. Затем она неторопливо выехала на хайвей, за окнами мелькали пейзажи, дома, уже нарядно украшенные гирляндами. Обстановка казалась такой привычной, дорога – такой знакомой. То было ощущение безопасности и чего-то привычного, может даже родного. Как дом родителей Д.
Надо сказать, она ехала по инерции. Подъехав к его улице, Фелиция еще некоторое время сидела в машине и отсутствующим взглядом вперилась вдаль, пытаясь сфокусироваться на его окнах. Выйдя из машины, Фел побрела знакомой тропой. Из подъезда вышел сосед Д и приветливо махнул ей рукой. Все вокруг слишком ранило своей простотой и понятностью. Было очень непросто подниматься по ступеням многоэтажного дома, где она так часто бывала. Дрожали не только колени, внутри все дрожало. Конечно из-за страха причинить боль такому человеку, как он.
Д встретил ее тепло, со сдержанной мягкой улыбкой. Собственно, как и всегда. Он начал рассказывать о своей поездке в Москву, о России. Он работал геологом в лаборатории, а иногда уезжал в командировки. Говорил увлекательно, с чувством:
– Я привез тебе деревянную куклу-матрешку, Фел. Подумал, что эта идея расслоения, когда что-то наполнено другим, а другое еще чем-то, и так пока не достигнешь мельчайшего элемента – это удивительно. Национальная русская игрушка.
