В буфете, где братаются Россия с Францией, водка запросто сочетается с монтраше, а les pirojki (закрытые жареные лепешки с капустой) и пожарские котлеты соревнуются с террином из молодого кабана, к которому подают гарнир из трюфелей, расположилась молодая гвардия балерин с газельими бедрами, воздушных, как безе. Среди них сестры Федоровы (в лазурных бенгалинах и тонком венецианском кружеве, напоминающем розовую пыльцу), – и Софья терпеливо объясняет возбужденному Ага Хану, в чем состоит «глиссе ассамбле».

Поодаль, сидя в плетеном кресле, темноволосое создание с лилейным лицом небрежно поигрывает веером из перьев, рассеянно склоняя голову к месье Гастону Кальметту, директору «Фигаро», изумленному тем, что русская балерина напоминает итальянскую Мадонну и у нее отнюдь не монголоидные круглое лицо и разрез глаз. Нежная и многообещающая Вера Каралли изображает усталую и млеющую улыбку. Быть может, она мечтает о будущем, блестящем и таком близком, – как знать?..

Махараджа Капурталы, Джагатжит Сингх, он в тяжелом белом тюрбане, а под густой подстриженной остроконечной бородой на широкой груди висят драгоценные камни, – у себя дома, в индийском поместье, он только что приказал построить новый дворец в ренессансном стиле, – хочет показать восхищенному взору Робера де Монтескью, что стрелой проскользнул сквозь густую толпу, свой новый брильянт, недавно купленный у Картье. Говорят, у его высочества гарем, а в нем пятьсот жен! Однако стройному насмешнику «Монтескью-не-задирай-а-то-убью», еще вполне себе донжуанистому в этом сиреневом рединготе, прекрасно облегающем фигуру, наплевать на брильянт: он вытянул шею, высматривая что-то в дверях. В его жилах закипела кровь знаменитого предка – д’Артаньяна. Он заметил Иду Рубинштейн, звезду этих русских спектаклей. Она как раз входит – загадочная и бледная, воплотившая Клеопатру в одноименном балете. Утонченная и величавая, она похожа на юного принца и привлекает как мужские, так и женские взоры. В плотно облегающем платье, расшитом павлиньими перьями – красновато-коричневыми, цвета гелиотропа и небесно-голубой лазури с зеленоватыми переливами, – она спускается по ступеням с отрепетированной медлительностью, не оглядываясь на волочащийся сзади боа.

Что до графа Греффюля, укрывшегося вместе со своим старинным другом маркизом де Ло за пирамидкой макарон, то он обманывает собственную скуку, пожевывая сигару, не в силах оторвать взгляд от хрупкой спинки субретки, пока та, словно ожившая кариатида, несет тяжелое блюдо слоеных тарталеток с икрой. Кто ж тут не знает, что граф предпочитает охоту, а «круги» своей супруги и в грош не ставит – как и всех эстетов, которых презрительно зовет «япошками».

Зато – вот и клан «посвященных»: композитор Рейнальдо Ан, благоухающий фиалками, со своим другом – месье Марселем Прустом, признанным хронистом парижских салонов в жемчужно-сером жакете, и с неугомонным Люсьеном Доде, сынком Альфонса, с орхидеей в бутоньерке – его маленькая ловкая ручка в кремовой перчатке готова слямзить печенье с проносимого мимо подноса. Трио живо беседует, обступив божественного Нижинского, восхищаясь его игрой в «Армиде» в роли похотливого раба, увешанного ожерельями. Каким приземистым и мужиковатым сейчас, в тесном городском костюме, кажется этот шаловливый дух с раскосыми глазами, ослепивший на сцене публику головокружительными прыжками!

Такое иногда бывает с теми, кому мы поклоняемся. Ирреальные и недосягаемые в искусстве, они внезапно раскрывают, спускаясь до нас, свое разочаровывающее человеческое.

Рыжая и словоохотливая, и игривая и пикантная, в платье из тафты цвета мимозы, подчеркивающем ее округлости, мадам Мися Эдвардс, знаменитая звезда салонов, пианистка и эгерия стольких художников, воркует точно гризетка, сошедшая с полотна Жюля Шере. Гризетка? Ну уж нет. Предводительница – к тому же с Дягилевым она изображает из себя банкиршу. Не она ли предоставила ему средства, необходимые для аренды Шатле?

Освободившись от уз благотворительности, наши светские дамы эмансипируются! Так, богатая Беатрис Эфрюсси, урожденная Ротшильд (синее платье от Натье из полушелкового фая, светло-розовый воротничок и пышный бант из разноцветных лент), считает за честь финансировать искусство – и она туда же! Как и графиня де Шевинье (наряд из тюля цвета шелка-сырца, с капором из растительного волоса цвета мела, за которым видны бледно-сизые оттенки), ведущая происхождение от маркиза де Сада и, как говорят, имеющая столько же друзей, сколько у нее жемчужин. Обе они стараются убедить весьма привлекательного месье Анри Дегранжа – основателя автопробега «Тур де Франс» и с недавнего времени еще и нового ежедневного издания «Комедия», посвященного искусству, – отказаться печатать статью о композиторе Альбенисе, недавнюю смерть которого все оплакивают, и вместо нее опубликовать интервью с месье Нижинским.

– Щеголь как никто умеет закинуть одну ножку на другую, но едва сможет связать пару слов, – шепчет аббат Мюнье, известный исповедник этих дам, кроша пирожным на пластрон своей засаленной сутаны.

В ответ месье Роден замечает:

– И правда, его уж лучше высечь в камне!

– Да просто высечь, ха-ха-ха! – острит старый грубиян Камиль Сен-Санс, большой любитель каламбуров.

И наконец, ослепительная в красном платье, – этот цвет так любил Тьеполо, – к тому же и по последней моде сшитом, в тюрбане с аметистом, появляется королева дня, балерина наших снов, звезда русских сезонов – Тамара Карсавина, чистейший брильянт в окружении своих обожателей, околдованных ее византийским, загадочным и строгим взором… Но – фи, фи, балетоманы и господа полусвета! Мадам Карсавина недоступна, и, говорят, она верная жена! Добродетельная гетера, алмея Севера, незабвенная Сильфида – ОНА, Карсавина, высшее воплощение Вечной Женственности, отныне сияет на небосклоне среди звезд!

Из-за статьи я не спала всю ночь и рано встала с постели, чувствуя необходимость записать все, что так меня взволновало, – к вящему неудовольствию Эмильенны: та, зайдя ко мне в восемь утра, увидела меня сидящей за рабочим столом, одетую и причесанную, среди разбросанных в беспорядке бумаг.

– Мадам Карсавина, вы что, заболели?

– Напротив, я в ударе.

Вид у нее почтительный, но слегка сокрушенный, какой бывает у людей, вырванных из привычного течения жизни. Она принесла «вкусности для мадам», заменяющие мне легкий завтрак. Речь о черном кофе со свежими сливками – вопреки моему желанию, мне приносили его в отель, когда я еще была звездой, а я по слабости душевной не смела отказаться. Что же, когда уже столько десятилетий подряд вам приносят то, что вы не очень-то и хотите, но при этом упорно настаивают, что кофе со сливками должен вам нравиться, «уж больно он подходит к вашему образу и статусу», – то не в восемьдесят четыре года от него отказываться. Впрочем, насильно заставляя себя – из вежливости ли, малодушия или пренебрежения, – я в конце концов полюбила этот напиток и даже… не могу теперь без него обходиться!

Врач уверяет, что пора позаботиться о здоровье и сбросить несколько килограммов. Зачем бы это? Я стала лакомкой и не отказываюсь от сладостей, иной раз присылаемых мне каким-нибудь поклонником. У меня никогда не было такого тонкого и изысканного силуэта, как у Анны Павловой, ни крепкой, вытянутой в длину костной основы Ольги Спесивцевой, завоевавшей почти столь же громкое имя, как и Павлова, – ее тоже считали одной из величайших танцовщиц всех времен. Золотая серединка во всем, пропорционально сложенная, телесно и душевно уравновешенная, сговорчивая и покладистая, – вот какой я всегда была. Оставь я труппу Дягилева, чтобы взлететь на собственных крыльях, как отважно и блистательно поступили обе эти непревзойденные артистки, – как знать, быть может, и мне суждено было бы увидеть свое имя начертанным златыми буквами на небосклоне мифов. Однако моя преданность «Русским балетам» Дягилева, «Русским сезонам», зачарованность Шиншиллой и его чувством долга плюс мое воспитание, всегда меня направлявшее, не позволяли перейти за определенные границы.[3]