А полк косили немецкие пулемёты, заранее пристрелявшие эту местность.

– Кара-у-ул, тону! – завопил рядом с Барашиным солдат.

– Федька, за доску цепляйся, – видя, что кому-то хуже, чем ему, традиционно взбодрился Барашин. – Митька, подсобляй земляку, – вытянули из тины нижнего чина.

– Спасибо, братцы, век не забуду, – размазывал грязь по лицу солдат. – А сапоги напрочь утопил.

Выбиваясь из последних сил, павловцы ползли по грязи, помогая друг другу и с трудом вытягивая ноги из трясины. Миновав под огнём противника болото, выбрались на более-менее сухую местность, но впереди блестел на солнце водой один из многочисленный рукавов Стохода.

В этот момент на полк перенесла огонь вражеская батарея.

– И окопаться нельзя в этом болоте. Губим людей, почём зря, – скрипел зубами Ляховский, вытирая грязной рукой лицо.

– Отставить причитания, господин капитан. Гвардия не сдаётся, и, как известно, в огне не горит и в болоте не тонет, – ухнул по грудь в воду Рубанов. – Брод некогда разведывать. И без него переберёмся.

К его счастью, неширокий речной рукав был неглубок. За ним расстилалась ровная сухая поляна, а за ней виднелась в окопах какая-то немецкая часть, тут же начавшая осыпать наступающую гвардию ружейным и пулемётным огнём.

– Так понимаю, господин полковник, что наступление застопорилось, хотя и батюшка в первых рядах в бой идёт, – с кхеканьем брякнулся рядом с Рубановым вымазанный болотной тиной штабист-подполковник.

– «Момент» пожаловал, – отнял от глаз бинокль Аким, с удовольствием окинув взглядом офицера-генштабиста. – Своим романтичным обликом вы напоминаете мне прекрасные довоенные времена и привокзальную рекламу шоколада. Отче, – повернул голову в другую сторону, – а вы чего сегодня меня преследуете? Не исповедоваться, не причащаться, вроде, не собираюсь. И шнапса нет. Чего вам за болотом не сидится?

– Потому, сын мой, что не кулик болотный, а полковой священник. И должен вдохновлять воинов.

– А вы нынче не на муфтабиле пожаловали? – хрустнув шеей, повернулся к штабисту Аким. – Ой! Голову с вами, штабистами, свернёшь, – помассировал затылок.

– А вот у вас, гвардейцев, кроме женщин, ни на что иное внимания не хватает. Поднесите к гвардейским очам своим цейс и гляньте на во-о-н тот край опушки, что перед вражескими окопами.

– И что там? Барышни в болоте купаются?

– Тьфу! Прав господин подполковник, – вспылил отец Захарий. – Даже во время наступления все мысли у гвардейцев об этих, как их, прости Господи… неваляшках.

– Матрёшках, святой отец. Мать честная. Да там в кустах…

– Сын мой… Окстись… Епитимью наложу…

– Муфтабиль… Пустой. Без матрёшек и неваляшек.

– Ага! Побоку наступление, – желчно почмокал губами священник и погрозил полковнику нагрудным крестом, – к Гороховодатсковскому на моторе, и вместе с ним к молодым лялям, – насмешил офицеров.

– У меня другое предложение. Берём солдата с пулемётом, запасные коробки с лентами, пробираемся к авто, пока батальон своим огнём гансов отвлекает, и с мотора шмаляем, как выражаются французы, по фрицам из пулемёта, развлекая их меткой стрельбой и давая шанс батальону с наименьшими жертвами добраться до вражеских окопов.

– Авантюра принимается. Оказывается, ни только шампанское пить в академиях учат. Ляховский… Ползи сюда. Мы с приятелем на авто покатаемся, а ты с батальоном готовься наступать. Ваше преосвященство, вы-то куда увязались?

– «Алеа якта эст», – что в переводе с латыни: «Жребий брошен».

– Вот так православные попы папистами и становятся, – пригибаясь, короткими перебежками, приказав солдату с пулемётом следовать за ними, двинулись к рощице. – То-то, смотрю, латинский цитатник пропал. А я, по простате душевной, на честнягу-Ляховского грешил, – шутливо бурчал Рубанов.

– Да не брал я ваш разговорник латинский, – как мог, отбивался от наветов отец Захарий. – С бурсы ещё сие выражение запомнил. – Я ведь землемером мечтал быть, но папенька…

– Тихо! Падай на землю. Засекли нас гансы.

Через несколько минут, когда обстрел закончился, солдат-пулемётчик остался лежать.

– Убили раба божьего, – перекрестился отец Захарий. – Царствие ему Небесное. – Меня Бог пулемётчиком, видно, определил, – благополучно добрались до авто. – И чего оно тут делает?

– Это, батюшка, лишь Бог и одно растение знает, – разбил заднее стекло Рубанов, расположив там пулемёт «Максим». – А вас, батюшка, вторым номером назначаю, коли солдатика убило. Ленту подавать станете.

– Какое растение? – опешил от предстоящей задачи отец Захарий. – Какую ленту?

– Растение – хрен, а ленту – пулемётную. Господин подполковник за извозчика будет. Тут как раз и колея перед проволокой имеется. Видно, главный гансовый инженер на «Мерсе» раскатывал, пока колючку тянули. Ну, господин «момент», заводи мотор, а вы, падре, располагайтесь рядом и ленту с патронами расправляйте, чтоб при стрельбе не заклинило. Загадка, господа, – решил привести в нормальное расположение духа разволновавшегося святого отца. – Мы сидим в автомобиле, впереди нас лошадь, а сзади – аэроплан. Где мы находимся?

– На карусели, господин полковник, – подал голос штабист, трогаясь с места и постепенно набирая скорость. – На первом курсе, в ресторане, эту загадку изучали.

– Ну, давай, сынок, – особо не целясь, нажал на спусковой рычаг и открыл стрельбу по немцам, двигаясь вдоль их протяжённого окопа, Аким.

– Грех, грех-то какой, – перебирая пулемётную ленту, бормотал священник. – Собственноручно помогаю людей убивать.

– Не людей, а врагов, – перезаряжая пулемёт, уточнил Рубанов, быстро продевая новую ленту через окно приёмника. – Где это вы там людей увидели? С рогами-то на голове.

– Один глаз, один рог, но не носорог!? – развернув машину, погнал её в обратную сторону развеселившийся штабист. – Загадка второго курса.

– Ганс с выбитым глазом, – прищурив свой, палил в сторону немцев Аким.

– А вот и нет, – крутил руль подполковник, зигзагами ведя машину, чтоб фрицы в неё не попали. – Корова из-за угла выглядывает, – рассмешил честного отца.

– Всё так! Как давным-давно сказал один человек: шути над смертью, она и не страшна будет, – ударился лбом о пулемёт Рубанов, цепляясь руками за спинку сиденья и переворачиваясь вместе с машиной: «То ли бензобак рванул, то ли артиллерийский снаряд попал, – подумал он, больно ударившись о дверку. – Может, и правда мы в карусели находимся?» – сдвинул с себя отца Захария, уразумев, что находится в перевёрнутом авто.

– Ну-ка дружно, братцы, – услышал голос Сидорова. – Вытаскивай людей из железяки. Живы, вашсродь?

– Вроде жив, – увидел над собой озабоченное лицо ротного фельдфебеля.

– Слава Богу! А отец Захарий с генштабистом, кажись, насмерть убиты. Сухозад, друг ты мой ландриновый, помоги их высокоблагородию. Братцы, гансы отца Захария убили-и. Вперёд, чего встали как штыки. Отомстим подлюкам за нашего полкового батюшку, – повёл в бой солдат неунывающий фельдфебель.

«Как, убиты? – дошло, наконец, до Рубанова. – Зачем убиты!?»

– Панфёр, помоги подняться, – подошёл и встал на колени перед отцом Захарием, услышав слабый стон, а затем, сквозь стиснутые от боли зубы, шёпот:

– За грех убийства Господь покарал, – несильно сжал он ладонь Акима. – Не должно священнику человека жизни лишать, даже если тот и враг, потому как не воин я, а священнослужитель, – замолчал, потеряв сознание, отец Захарий.

– Да где санитары? Панфёр, живо санитаров сюда, – на коленях передвинулся к лежащему неподалёку офицеру-штабисту: «А вот подполковник точно мёртв, – бережно закрыл ему глаза, удивившись улыбке на синеющих уже губах. – А на мне только синяки, ушибы и ссадины, – поднялся на ноги. – Господь знает, кому время пришло, а кому – нет, – медленно, опираясь на подобранную палку, побрёл, перешагивая через колючую проволоку и обходя убитых павловцев, к занятым его батальоном немецким окопам, мимолётно отметив, что фрицы не поленились накрутить восемь рядов колючки на аккуратно оструганные колья. – Много к Гришке Зерендорфу нынче павловцев придёт, – глядя на мёртвые тела, с горечью подумал Рубанов. – Недаром он головой качал».