Посвящается Ирине.

Фиалка, похожая на здоровенный кустистый веник, цвела как не в себя. Лопушистая и неопрятная, она топорщилась синими цветами на длинных бобылках и совсем не походила на чахоточный горшечный пучок, которым завсегда мог похвастать подоконник любой благообразной старушонки.

– Ты что такое? А? Ты что за зверь такой? Ты куда растёшь?

Ленусик, послушав свой голос в тишине комнаты, нежно коснулась пушистых листочков, любуясь на подсвеченные солнцем лепестки, яркие, словно конфетные фантики.

Вздохнула, вспомнив, как долго отмывала замаранные руки, когда рассаживала спасённую от казённой тесноты ботаническую диковинку. Ей и раньше приходилось разговаривать с цветами, благо, никто не мог быть этому свидетелем.

Ободрав сухенькие листья, она, изящно изогнувшись, отправила горшок назад, на большое окно, полностью залитое солнцем, что казалось словно бы и неправильно, неверно, по питерским меркам.

Весенний день задувал в приоткрытое окно, и белые шторы чуть колыхались от сквозняка. Леночка засмотрелась на свои крохотные ноготочки, подумав о маникюре. Ручки её, тоненького молочного оттенка старинных северных кровей, с девичества красовались сахарными пальчиками, слегка розоватыми и словно бы сияющими изнутри. Иногда, сидя за клавесином и глядя, как никотинно-жёлтые клавиши оттеняют белизну её кожи, ей веселело: дивясь эдакой нежности, никак не могла поверить, что временами оказывалась чудо как хороша.

Телефон затренькал малозвучно, но навязчиво.

Ленусик поворотила голову, ленясь идти. На экранчике всплыло сообщение от Валеры. Вздохнув, она сделала пару шагов к столу. Голосовое пробурчало, что негаданный полюбовничек всё-таки сподобился собраться в гости, чтобы поменять фильтры под раковиной. Потыкав в экран и сдержанно поблагодарив, она приценилась к отражению, задумчиво окинув взглядом своё краснорожее тулово.

Ленусик заглядывала в глубину зеркала, силясь найти ту горделивую статику женского тела, что лупила с обложек всех журналов своей холодной мраморной эротичностью.

Увы, но соблазнительности века нынешнего в ней не нашлось: фигура устаревшей гармонии мерцала рыхлым розовым заревом из-под растянутого домашнего платья, неловко продиралась сквозь унылый панцирь вчерашних конфет, нависая на коленчатом остове какой-то балашовской жеманницы. Отражение ей не нравилось.

А чем полюбоваться и теперь есть – грация в ней сквозила истинно древнегреческая, та текучая и зыбкая красота, что донеслась до нас эхом трагедий семижды семи раз переведённых гениев. Ох, и мало же на такую прелесть сохранилось охотников.

Всё-то в ней было как-то невзрачно на первый взгляд, уж больно русская. Глаза, волосы, кожа… вся светлая, мягкая, без самой капельки южного гонору да острожных зауральных страстей, а вот бывало, что эдак повернётся, ножкой своею ступит, так и замерли все, боясь проглядеть упоённое негой хрупкое очарование, с которым она опускает очи долу.

Ленусик сызмальства росла с полным непониманием этой своей девичьей силы. Советские зеркала да бабкины попрёки мало учили её любить себя, а колготки с рейтузами под юбку так и вовсе внушили отвращение на все времена.

Ей так и не случилось перелинять из перезревшей студентки в женщину, полную неведомых страстей и тайных стихий.

Она скребла эту запертую дверь, то читая книжки ведических гуру, от которых за версту несло мозглым и алчным, то бродя по тренингам и мастер-классам многодетных мамаш в летящих юбках, у которых сквозь личину нарисованного смирения макияжа пастельных тонов проступала вселенская усталость.

Учиться она умела, и теперь пыталась вскрыть свою женственность умным методом. Не получалось. Шарлатанские курсы с пространными лекциями про то как надо и не надо, были битком набиты такими же, как Ленуся. Залы затрапезных ДК наполнялись неуверенными, томными, страстными, фанатично-преданными, нарочито-роскошными и мшистыми барышнями, отпугивающими мужиков неспособностью полюбить себя.

А любить себя учили практически насильно, шантажируя проблемами «женского здоровья».

Пресловутые «часики тикают» грохотали в речах вебинарных комнат с неотвратимостью грядущей бури. Без мужика к тридцати пяти её ждало бесплодие и рак, что ясно выходило из перечёта приводимой спикерами статистики.

В ейном теремке завелись новёхонькие мужицкие тапки, призванные завлечь себе хозяина, келейный диванчик был заменён на хорошую двуспальную кровать с гнутым изголовьем. Она даже пыталась спать в сорочке из гладкого шёлка, но сдалась в объятия преданной ею пижамы, проклиная холод сквозняков и застуженную шею. Скрепя сердце тратила последние денежки на маникюры и педикюры, любя себя со страстью содержанки. Сотни статей с заголовками «у каждой женщины должно быть…», пробегала глазами, шалея от списков кремов, помад, уходов, укладок и чулок, без которых уважающая себя человеческая самка не могла выйти из дому. Подписалась в инстаграме на трансвеститов и безграмотных фитоняш, от которых воротило из-за «бомбически, богически и бомбезно» и хорошего гуманитарного образования.

Стилисты с их «офисными лучками» и «базовым гардеробом» просто скребли граблями по живому, раздирая лёгкие вздохами зависти к дешманскому барахлу, приходящему в негодность после третьей стирки, рождая вечное противоречие «купить или не купить».

Воронка красоты затягивала в безденежье и вечно нескончаемый список хотелок и острых необходимостей.

Маманя ныла про внуков, как папаня про растущие коммунальные платежи. Ежу было понятно, что верещащие голопопики интересовали родителей чуть меньше, чем нисколько, но им отчего-то хотелось, чтобы было «как у всех». Ленуся знала: роди она внучонка, двухмесячный запой новоиспечённого деда и квохтанье матушки на этот счёт окажутся единственной посильной помощью. Рассчитывать снова на себя саму как-то не хотелось, посему вариант матери-одиночки даже не рассматривался.

Пообещала себе, что, если станет совсем горько, в доме заведётся собака, и всего делов.

Позабыла бы уже про пол и возраст, коли бы не звонило в ней нутро: когда карильонными колокольцами, а когда и раскатистым вечевым набатом, напоминая про бесконечную тоску, тягуче растёкшуюся от макушки до самых пяточек. До дрожи и проклятий иногда хотелось ей вжаться щекой в тёплую мужицкую шкуру, пахнувшую дурными химозными кремами для бритья. Цепляясь взглядом за облепленные майками мужичковые торсы, висящие на поручнях в метро во всякий погожий денёк, Ленуся темнела душой.

Жила она одна, тихонько работая на никому не нужной работе, в никому не нужном университете, на ещё более бесполезной кафедре теории и истории музыки старинных клавишных инструментов.

Там же и училась, когда была тому пора.

Покрыть своё одиночество публичностью концертов не удавалось.

Жутко стесняясь, пунцовая и багровая от стыда, не умея ни на сцене держаться, ни около, – исполнительской карьеры, конечно же, не сделала. К напускной театральности, так свойственной доморощенным виртуозам, она не пристрастилась, и удовольствия от выступлений не имела.

Подруги спешно выходили замуж и рожали детей от таких же добропорядочных соотечественников. Те, кто побойчее, разъехались по заграницам, слали весточки, присылая фотографии в соломенных шляпках и восторженные рассказы про французов, испанцев, итальянцев и горячих немецких бюргеров, скайповским шепотком признаваясь в постыдной связи с «йа-йа зер гуд майн фюрер».

Заедая сладостями тоску, она прибилась к должностям административным, замахнувшись на преподавание, ожидая какого-нибудь чуда, про которое талдычил отечественный кинематограф под любой Новый год.