Серпетис уехал в Шин, и от него нет известий. Я почти не думаю о нем… нет, я постоянно думаю о нем, и несмотря на обиду, которую он мне нанес, я не злюсь. Пожар в вековечном лесу все еще не потушен, но теперь с границы идут и другие тревожные известия. Побережники собрались в одну большую стаю. Пока горел лес и дым стоял над южным краем Шинироса, они ждали. Их становилось на том берегу Шиниру все больше и больше, пока наконец не собралось так много, что гул голосов не стал слышен на мерес от реки. Словно растревоженные дзуры гудят незнакомые голоса. Мланкин отдал приказ не нападать, если не нападут они, и вот уже целый черьский круг отряды Асклакина во главе с Серпетисом жгут костры, спасаясь от промозглого ветра, вглядываются в дымку, стоящую над рекой, и ждут.

Теленок тычется в пустое ведро и вопросительно мычит, и я прихожу в себя, глажу его покрытый кудряшками лоб и бормочу ласковые слова.

Вечером, сидя на женской половине дома, я чиню корс, который мне дали на смену. Нарунта — старшая в доме, раздает указания на завтра, на мужской половине слышны смех и пьяные голоса — мужчины там не прочь выпить по паре чаш вина после работы. Сегодня последний день первого черьского круга Холодов. Трава уже пожухла, с севера дует сильный холодный ветер. Скоро ляжет снег, и река Шиниру окажется скованной льдом, как и многие другие реки Асморанты. Наверняка тогда побережники и пойдут в наступление.

И Серпетису придется принять бой.

— Кудрявый хорошо пил? — обращается ко мне Нарунта, и я от неожиданности втыкаю иглу в палец. Я пугаюсь, но тут же качаю головой — моя кровь теперь просто кровь, она никому не способна помочь или навредить.

— Даже мало было, — говорю я и тут же спешу сунуть палец в рот, чтобы не испачкать корс.

Она кивает и поворачивается к другим девушкам, но тут шкура, закрывающая выход на улицу, приподнимается, и в доме показывается Цилиолис, брат правительницы Асморанты. Он заслоняется рукой от света, впускает внутрь порывы холодного ветра и запах хлева.

Девушки визжат — больше по привычке, чем от испуга, и пытаются спрятаться под одеялами. Я же замираю и жду — просто жду, пока он посмотрит на меня.

— Благородный! — прерывает крики Нарунта. — Уже ночь, и это женская половина дома, мне кликнуть наших мужчин?

Цилиолис рассыпается в извинениях и просит у Нарунты разрешения поговорить со мной. Он прикрывает ладонью глаза и пятится назад, за шкуру, и, похоже, Нарунту его поведение успокаивает. Она, правда, бросает в мою сторону недовольный взгляд, но разрешает выйти.

— Негоже благородному навещать девиц после заката, — слышу я ее голос, пока пробираюсь между постеленных на каменном полу циновок.

Девушки провожают меня заинтересованными взглядами — мужчина, да еще и благородный, пришел навестить телятницу — будет, о чем завтра почесать языками за утренней дойкой. Я стараюсь ни на кого не смотреть. Накинув на плечи наполовину заштопанный теплый корс, я выскальзываю на улицу и тут же ежусь под пронзительным ветром. Черь тонким серпом светится на усыпанном звездами небе. Завтра будет холодно, может, даже выпадет снег.

Цилиолис стоит возле стены, глядя на звезды. Он берет меня за руку, когда я выхожу, и поднимает рукав корса, не говоря ни слова. Его рука теплая и крепкая, и мне приятно ее прикосновение, но я выдергиваю свои пальцы из его и почти отпрыгиваю.

— Что ты делаешь?

— Что с твоей меткой, Унна? — спрашивает он, и я опасливо оглядываюсь на вход в дом, боясь, что нас услышат.

Я машу рукой в сторону хлева, и мы идем туда — молча, потому что он уже задал вопрос, а я еще не готова дать ответ.

Запах навоза ударяет в нос, когда мы подходим ближе, но теперь, по крайней мере, нас не услышат и не увидят. Я поворачиваюсь к Цилиолису и задираю рукав. Ему не приходится наклоняться, чтобы увидеть. Золотое сияние колеса достаточно яркое, чтобы разглядеть метку даже в полной тьме.

Я заметила это уже давно и сначала не поверила своим глазам. Но с каждым днем только убеждалась в том, что мне не почудилось. И вот теперь, спустя почти тридцать дней после того, как я заметила это в первый раз, я смотрела на метку и видела.

Золотое колесо Энефрет больше не светилось на моем запястье. Я придумала бы другое слово, если бы могла тогда думать, но первым, что пришло мне в голову, было «покатилось».

Колесо покатилось по моей руке и теперь светилось у локтя.

Я опускаю рукав и смотрю на Цилиолиса, ожидая, что скажет он. Вместо ответа он дергает за ворот корса и тянет его вниз. Его метка переместилась ниже и теперь сияет прямо по центру груди.

— Что с Инетис? — спрашиваю я, не в силах заставить себя выговорить имя Серпетиса.

— То же, что и у тебя, — отвечает он, поправляя корс. — У Серпетиса метка пропала уже давно, еще перед отъездом в Шин. Мы теперь остались втроем, Унна, и нам нужна твоя помощь.

Я замираю от этих слов и от значения, которое они в себе несут. Если Серпетис потерял метку, он больше не связан с нами. Он и покинул Асмору потому, что не хотел больше оставаться рядом с Инетис, которой сделал ребенка под действием чар. Я не могла винить его за это, но при мысли о том, что он может не вернуться, пока не будет уверен, что ребенок покинул Асму, слезы снова подступают к глазам.

— Ребенок в Инетис начал шевелиться, — говорит Цилиолис, и я проглатываю свою тоску и слушаю его так внимательно, как только могу. — Чувствует она себя теперь лучше, но Мланкин запретил пускать к ней посторонних. Ты знаешь обычай.

Я киваю. С первым шевелением ребенка беременная становится особенно подверженной магии и воздействию чар, ведь они могут быть наложены уже не на нее, а на плод ее чрева. Издревле с первого шевеления из покоев беременной женщины удаляли всех мужчин. Оставались лишь женщины-травницы и те, кто будет принимать роды. Я слышала, что в прошлую беременность Инетис правитель не был так щепетилен. О том, что син-фира Асморанты присутствовала на каждой казни, устроенной ее мужем, знала вся Цветущая долина. Но теперь традиция играла правителю только на руку. Беременность Инетис не была обычной, и лишнее внимание могло навредить не только ей, но и всей Асморанте. Владетелю Цветущей долины было выгодно запереть Инетис в ее покоях, пока она не родит. Он наверняка боялся разговоров о магии, которые неизбежно пойдут, когда живот Инетис начнет расти на глазах.

Но тридцать дней? Дети не начинают шевелиться через тридцать дней после зачатия. Пусть даже и носить ей беременность до конца Холодов, это еще слишком рано.

— Ты пойдешь со мной в дом правителя? — спрашивает Цилиолис. — Я больше не могу быть с ней, но кто-то из нас должен. Инетис напугана до полусмерти этой беременностью, но рассказывать о ней кому-то еще значит подвергать опасности не только себя.

Я кусаю губы. Она не звала меня все эти дни, но теперь нуждается во мне. И в глубине души я рада, что все оборачивается именно так.

— Пойду, — говорю я.

— Хорошо, тогда идем. Я вернусь и поговорю с Нарунтой после того, как отведу тебя.

— Сейчас? — спрашиваю я. — Но я не могу, у меня работа… и одежда на мне чужая.

Цилиолис смотрит на меня, и его блестящие глаза кажутся в темноте черными.

— Инетис боится оставаться одна, Унна. Она говорит, что что-то слышит в тишине. Пожалуйста, пойдем сейчас.

И у меня не остается выбора.

Мы пробираемся через двор почти украдкой. Стража вокруг дома правителя пропускает меня и Цилиолиса — теперь без вопросов, и по темному коридору мы спешим в сонную Инетис. Я вижу у входа двух солдат. Свет в плошке на стене пляшет и тускнеет при нашем приближении, когда солдаты скрещивают друсы.

— Куда направляетесь?

— Пропусти их! — доносится изнутри голос Инетис. Воин колеблется, но потом убирает друс. Второй следует его примеру.

Мы оказываемся в сонной правительницы Асморанты, и я не сразу понимаю, на кого смотрю.

От прежней Инетис не осталось и следа. Спутанные волосы уже давно не расчесывались, корс висит на худом теле. Она кажется старой — намного старше, чем Нарунта, почти как старуха-халумни. И только глаза остались теми же, и на вскинутой руке ярким светом светится колесо Энефрет. Я смотрю на ее живот, и мне кажется, я вижу, как он натягивает ткань корса, хотя этого не может быть. Прошло всего тридцать дней.