— Нуталея, тебе нужно уйти, — говорю я.

Она протягивает руки и обхватывает меня за шею. Ее губы скользят по моей щеке, она тянется к моим губам, но я отталкиваю ее. Схватив ее руки в свои, я поднимаюсь, заставляя ее остаться сидеть. Она не сопротивляется, только тихо смеется.

— Я не уйду. Я не уйду, Серпетис, и ты не хочешь, чтобы я ушла.

Я отпускаю ее руки, и Нуталея легким движением сбрасывает с себя платье. Нагое тело кажется смуглым в темноте комнаты. Красивая упругая грудь просит прикосновений и поцелуев, волосы струятся по плечам. Нуталея встает и платье падает к ее ногам, обнажая самое сокровенное.

— Не отталкивай меня, Серпетис. Ты уйдешь и все забудешь, но я буду помнить эту ночь, когда буду ложиться спать в сонной наместника. Я обречена жить с этим гнилым трухлявым пнем. Не отталкивай меня. Позволь мне побыть с тобой, позволь доставить тебе радость. Позволь мне почувствовать жизнь.

Она подходит ко мне и берет в свои ладони мою руку. Голос звучит томно, почти лениво. Лицо ее оказывается совсем близко. Нуталея кладет мою руку себе на грудь, глядя мне прямо в глаза.

— Пожалуйста.

Ее кожа так горяча. Словно опалена южным солнцем. Словно Нуталея горит, сгорает изнутри. Моя рука сама обхватывает ее грудь, и она придвигается еще ближе, поднимая лицо для поцелуя.

— Пожалуйста, Серпетис.

Ее призыв звучит почти отчаянно. Мысль о том, что это прекрасное нежное тело согревает постель старика Асклакина кажется мне отвратительной. Я скольжу рукой вниз, туда, где сходятся бедра прекрасной Нуталеи, и рука моя замирает на полпути.

Она уже еле дышит, губы приоткрыты, из груди готов вырваться стон. Еще мгновение — и я повалю ее на постель и овладею. И я готов это сделать, но только не здесь. В доме наместника, которому я обязан кровом, в доме человека, который отдал мне комнату своего сына, я — не мужчина, и она — не женщина.

Я сын погибшего фиура, а она — любовница владетеля Шинироса.

Я убираю руку и отступаю, с неохотой, не отрывая взгляда от лица Нуталеи, но отступаю. Усилие многого мне стоит, но я не стану тем, кто под крышей гостеприимного хозяина попирает все законы этого самого гостеприимства. Нуталея ждет, замерев на месте. Очевидно, она думает, что я собираюсь раздеться, но когда я наклоняюсь и поднимаю с пола ее платье, все понимает.

Она стремительно шагает вперед и падает мне на грудь.

— Нет! Пожалуйста, Серпетис. — Ее руки цепляются за мои плечи, глаза глядят с мольбой, с отчаянием. — Пожалуйста. Поцелуй меня. Приласкай меня. Овладей мной.

Я качаю головой и мягко отстраняю ее от себя. Она прекрасна в своей страсти, она — одна из самых красивых девушек, виденных мною в жизни. Но она принадлежит наместнику земель, а ему принадлежит земля, которой владел мой отец. И ради памяти моего отца, ради памяти честного человека, я обязан сохранить достоинство.

— Тебе лучше уйти. Асклакин будет искать тебя.

— Он спит, он сегодня выпил много вина, — торопливо и горячо шепчет она. — Мигрис прибудет только утром, и у нас впереди вся ночь, Серпетис, Серпетис…

Но я уже справился с первым безумным порывом. Я даю ей в руки платье и прошу одеться и покинуть комнату. Нуталея стоит, держа в руках одежду, смотрит на меня, и губы ее дрожат. Я отворачиваюсь и иду в другой конец комнаты, где на столе стоит чаша с водой для умывания. Холодная вода освежает кожу и приводит в порядок мысли. Я вижу на столе доску с едой и чувствую прилив голода. Но сначала надо разжечь очаг. В комнате прохладно, а к утру станет еще холоднее.

— Ты мне нравишься, Серпетис, — говорит Нуталея. Я поворачиваю голову и вижу, что она так и стоит голая с платьем в руках. — И я тебе нравлюсь, я же заметила.

— Тебе лучше не испытывать мое терпение, Нуталея, — говорю я. — Возвращайся к себе. Тебе не стоит находиться здесь.

Уложив в очаге несколько брикетов орфусы, как называют в наших краях спрессованный высушенный помет скота, которым топят печи в домах от северной оконечности Каменного водопада до самого Первозданного океана, я нащупываю за очагом огниво и кремень и развожу огонь. Орфуса разгорается не сразу, но дает много тепла. Я опускаю шкуру, закрывая окно, и наконец слышу шаги.

Нуталея, полностью одетая, если этот полупрозрачный наряд можно назвать одеждой, проходит мимо меня к двери. Она замирает на мгновение, словно ожидая, что я передумаю. Мы встречаемся глазами, и я наклоняю голову в знак прощания. Сверкающая слеза сползает по ее щеке, она тоже кивает и молча выскальзывает за дверь.

Подкрепившись, я снимаю с себя чужую одежду и снова забираюсь под одеяло. Мигриса задержали на границе Шинироса какие-то дела, и присланный в Шин скороход донес Асклакину уже вечером, что ждать высокопоставленного гостя сегодня не стоит. Наместник на радостях напился вина и, вернувшись из города, я застал его мертвецки пьяным.

Я ворочаюсь в постели, но сон не идет, потому что мигрис должен прибыть рано утром, и он привезет известия от самого правителя, и мысли мои постоянно кружатся вокруг этого утра и этих известий. Я думаю о своей бедной матери, которая, должно быть, не знает даже, жив ее сын или нет. Я и сам не знаю, уцелела она в той схватке или разделила участь отца. Мне остается только надеяться.

Я намерен дождаться мигриса и отправиться на юг с отрядом Асклакина — он уже пообещал мне крепких работников, которые помогут восстановить дома и даже останутся на первое время, пока в деревню не придут новые работники, которых отберу на ярмарке уже я. Разбойники разграбили мою деревню, но Асклакин не намерен отказываться от земли, которая по-прежнему принадлежит ему — и мне, как наследнику фиура Дабина. Я собираюсь продолжить дело отца. Я уже вызнал на рынке цены и знаю, во сколько обойдется хороший кузнец или травник. Но ни один работник не пойдет туда, где вместо домов — развалины и пепел, а вместо живых — покойники. Асклакин сказал, сельчан предали вековечному лесу. Я был у него в долгу еще и за это. Его солдаты вовсе не были обязаны становиться еще и проводниками. Мало, кому хочется возиться с чужими мертвецами. Но наместник отдал приказ и позаботился о тех, кто проливал кровь за его землю.

Отец не зря ценил Асклакина. Каким бы гнилым внутри ни был этот старик, титул наместника он заслужил. Мой отец редко ошибался в людях, и по здравому размышлению я понимаю, что поступил правильно, когда отправил Нуталею восвояси. Отплатить за дела наместника черной неблагодарностью означало бы подвести отца, мать, означало бы унизить память тех, чьи разлагающиеся на солнце тела собирали по частям и тащили в лес солдаты Асклакина, выполняя его приказ.

Мигрис наверняка поедет со мной вместе. Он должен будет оценить урон, нанесенный разбойниками, и подсчитать, сколько средств нисфиур Мланкин должен будет выделить для восстановления деревни. Быть может, какую-то часть он привезет с собой. Я надеюсь. Впереди конец Цветения, скоро наступят Холода, и деревня к тому времени должна быть построена. Люди должны вернуться домой до того, как землю укроет снег. Мы должны успеть наполнить амбары зерном, а хлева — скотиной.

Золотые руки Демерелис очень бы нам пригодились.

Познания Хмилкина в травах спасли немало жизней — без магии спасли, без этого проклятого колдовства. Я вспоминаю голос отшельницы, ее склоненную голову и песню, которую она напевала себе под нос, накладывая на мою рану повязку. Нуталея сказала, рана под лопаткой затянулась. Отрава, которую несла в себе стрела, могла убить меня. Я выворачиваю руку, пытаясь нащупать на спине шрам. Не сразу, но пальцы находят его — еле заметный бугорок, затянувшийся новой кожей. Я ощупываю его, надавливаю. Боли нет. Кожа вокруг не кажется горячей. Отшельница и в самом деле спасла меня… или это сделал я, выдернув стрелу из раны сразу же, как скрылся от преследователей под сенью леса?

Мне легче думать, что я сам. И хоть она сказала, что в травах ее не было магии, и хоть я знаю, что лгать она не могла, я не могу не признать, что эта глубокая рана зажила слишком быстро. Хмилкин знал травы и умел лечить, но я никогда не видел, чтобы такие раны заживали за несколько дней, даже если он постоянно менял повязки и промывал их.